Последнее испытание - Туроу Скотт
По дороге из аэропорта, глядя в окно автомобиля на проносящийся мимо Буэнос-Айрес, Стерн ощущает мощь этого города – почти так же ясно и сильно, как он чувствовал ее, когда был ребенком. На окраинах большинство муниципальных зданий выдержаны в так называемом сталинском архитектурном стиле, а между ними время от времени мелькают широкие площади с бетонным покрытием. Однако старый адвокат нисколько не удивляется, убедившись в том, что городские кварталы в центре Буэнос-Айреса по-прежнему утонченно красивы, что в них по-прежнему царит оживление, что по улицам с двенадцатиполосным движением продолжают течь целые потоки автомобилей, водители которых не слишком заботятся о соблюдении правил движения, а старые здания с огромными арочными окнами и изящными балконами напоминают Париж или Мадрид.
Сотрудник турагентства зарезервировал для них номер в гостинице в Пуэрто-Мадеро, районе, расположенном вблизи старой гавани. Он в какой-то момент стал практически непригодным для проживания, но в последнее время снова возродился, когда неподалеку от реки стали возводить небоскребы из стекла и бетона. Их отель, который, по сути, представляет собой перестроенный и окультуренный зерноперерабатывающий завод, выглядит как настоящий дворец. Мебель в баре, который находится прямо в вестибюле, напоминает Стерну интерьер в офисе его фирмы. Он с помощью телефона делает фото помещения бара и отправляет его Марте с припиской: «Вот тебе объяснение моего вкуса». Потом он думает о матери. Оказавшись рядом с таким баром, она заглянула бы внутрь через стеклянные двери и лишь недовольно фыркнула бы, жалея, что в своем наряде не может осмелиться зайти внутрь. Бедная мама, думает он. У нее не было шансов узнать, что на свете существует много такого, что нельзя купить за деньги.
Едва успев заселиться в свой номер и умыть лицо, Стерн отправляет СМС-сообщение Пинки, которая расположилась в номере по соседству. Марта заставила их поклясться, что, прибыв на место, они первым делом как следует отдохнут. Но Стерн решает, что лучшим способом приспособиться к разнице во времени будет поскорее, пока еще светло, отправиться на улицу. Когда он предлагает Пинки показать место, где он вырос, она воспринимает эту идею с большим энтузиазмом.
Каким-то чудесным образом аргентинский испанский Стерна разом почти полностью восстанавливается в его памяти, как только колеса лайнера, на котором они прибыли, касаются посадочной полосы. Это, догадывается Стерн, тот самый язык, который снится ему по ночам, но в котором он не может разобрать ни слова. На нем в его сновидениях очень невнятно что-то говорит его мать, чей голос почему-то сливается с голосом Клары. Он просит таксиста отвезти его в жилой район Бальванера, куда Стерны переехали, когда Алехандро было пять лет. Они перебрались туда из городка Энтре-Риос, где селились в основном выходцы из Европы. Отец Стерна работал там врачом. Мужчина с бородой и в пенсне, он каждый день пешком ходил на работу в клинику среди спешащих по своим делам босоногих индейцев. При этом, несмотря на то что на улицах было пыльно, он был одет в длинный белый халат – словно в толпе без определенных атрибутов своей профессии и соответствующих жестов почтения со стороны других людей он боялся забыть, кто он такой. Даже будучи ребенком, Стерн в полной мере ощущал тревогу и напряжение, которые испытывал его отец. После того как семью в 1928 году вынудили бежать из Германии, Стерн-старший напоминал разбитое стекло, которое кое-как собрали и склеили из отдельных осколков. Стараясь найти более надежные варианты для обеспечения более или менее безбедного существования, он перевез семью в Буэнос-Айрес, но все его надежды сразу же пошли прахом. Их считали деревенщинами, и к тому же явная неуверенность в себе и в своих действиях не давала отцу Стерна добиться доверия клиентов и построить стабильную медицинскую практику. Семья постоянно страдала от безденежья.
В той части города, где поселилась семья Стернов, проживало большое еврейское сообщество – примерно 300 тысяч человек. Его влияние распространялось и на соседний район, где евреев тоже было много, хотя они и не преобладали, его на местный манер называли «Вилья Креплах» вместо «Вилья Креспо». Туда Стерны в конце концов и переехали. В каком-то смысле их жизнь не так уж сильно отличалась от жизни американских приятелей Стерна, которые выросли в Бруклине или в Нижнем Ист-Сайде Манхэттена. В районе выходили три ежедневные газеты на идише, имелись кошерные мясные магазины и пекарни, а также крохотные синагоги, находившиеся совсем рядом с магазинчиками. Здесь жили бедные люди – владельцы лавчонок, фабричные рабочие, докеры и работники мясокомбината. Мать Стерна говорила про них, что все они продают собственный труд, чтобы выжить. Но все они, исходя из опыта, копившегося веками в разных странах мира, понимали, что рано или поздно и здесь случится вспышка антисемитизма – как уже было десять лет назад, когда толпы погромщиков, размахивая металлическими монтировками и дубовыми бочарными клепками, рыскали по району, разбивая окна и проламывая черепа. Во время Второй мировой войны, когда Аргентина вступила в союзнические отношения со странами Оси и в Луна-парке проходили гигантские нацистские сборища, мать Стерна собрала в шкафу одеяла и запас консервов, опасаясь, что однажды ночью на них и таких, как они, устроят облаву и погонят в лагеря. К счастью, Перон, что бы о нем ни говорили, все же был довольно терпимым по отношению к еврейской общине. Уже в США, будучи еще мальчишкой, Стерн не раз слышал оскорбительные замечания в свой адрес, но, как и находясь в Аргентине, никогда не считал, что то, что он еврей по национальности, должно как-то негативно влиять на его существование.
Вместе с Пинки он довольно быстрым шагом проходит два квартала, несмотря на жару и на то, что он вынужден опираться на трость. По его ощущениям, погода в Буэнос-Айресе очень напоминает американское лето – на улице душно, а солнце печет так сильно, что это кажется серьезной угрозой. Вживленное ему в грудную клетку маленькое электрическое устройство, толчки которого, как кажется Стерну, он иногда отчетливо чувствует, хотя врачи всячески отрицают такую возможность, заметно повысило его выносливость.
Мрачный на вид, неопрятный район изменился куда меньше, чем Стерн мог ожидать. Большинство местных жителей теперь составляют эмигранты из Перу, но улочки по-прежнему кишат крохотными лавочками, в дверях которых толпятся люди с разноцветными отрезами ткани в руках. Стерн просит Пинки остановиться перед Темпло-де-Пасо, главной местной синагогой евреев-ашкенази. Как и следовало ожидать, сейчас здание кажется Стерну раза в два меньше размерами и раз в десять менее величественным, чем оно представлялось ему в детские годы. Фактически оно является мешаниной архитектурных стилей с большой, золотистого цвета звездой Давида над аркой, украшающей фасад. Еще бросаются в глаза камеры наблюдения – вероятно, их установили после того, как иранские террористы двадцать пять лет назад взорвали еврейский культурный центр, который располагался неподалеку отсюда.
Именно из этой синагоги вечером в одну из суббот 1944 года все члены его семьи – мать, отец, брат, сестра и сам Стерн – в последний раз вместе возвращались домой. Пинки с тревогой смотрит на Стерна. Ей кажется, что он начал немного задыхаться. Он же едва держится на ногах от нахлынувшей на него волны любви и воспоминаний о своих близких.
– Что, дед? – озабоченно спрашивает Пинки.
– Я просто вспоминаю, – отвечает Стерн. – В основном своего брата.
– Брата? – изумляется Пинки. – Да ладно. У тебя и тети Сильвии был брат? Почему я об этом ничего не знаю?
Стерном на короткий миг овладевает отчаяние. Ему очень больно говорить на эту тему, тем более что он в самом деле практически не упоминал о Хакобо. Несмотря на то что в последнее время он научился воспринимать мысль о своей скорой смерти спокойно, тот факт, что даже такие титанические фигуры, как Хакобо, попросту исчезают из памяти будущих поколений людей, приводит его в уныние.
