Рэй Брэдбери - Голливудская трилогия в одном томе
При каждом вопросе гигантская тень за тонкой перегородкой вздрагивала, шевелилась, жадно вдыхала воздух и с шумом выдыхала, словно каждый вдох был надеждой на спасение, а каждый выдох – покорностью перед неизбежным.
Наступило молчание, а затем он сказал:
– Когда все это началось, эта канитель с трупом на стене, я подозревал всех подряд. Ситуация усугублялась. Я пришел в ярость. «Док, – думал я. – Нет. Он трус, да и слишком очевидно. В конце концов, это он обнаружил мою болезнь и рассказал мне о ней. Иисус? Этот еще трусливей, к тому же каждый вечер топит свой разум в бутылке. Это не он».
– А где сейчас Иисус?
– В какой-то могиле. Я бы и сам его закопал. Я решил закопать их всех, одного за другим, избавиться от всех, кто пытался причинить мне боль. Я хотел задушить Иисуса, как сделал это с Кларенсом. Убить его, как хотел убить Роя, который, как я думал, сам убил себя. Но Рой остался жив. Это он убил и закопал Иисуса.
– Не может быть! – вскричал я.
– Могил много. Рой спрятал его в одной из них. Бедняга Иисус.
– Только не Рой!
– Почему нет? Мы бы все убивали, будь у нас такая возможность. Убийство – вот то, о чем мы мечтаем, но никогда не осуществляем. Уже поздно, позволь мне закончить. Док, Иисус, Мэнни, перебирал я, кто из них попытался бы ужалить меня, а затем сбежать? Мэнни Либер? Нет. Он – пластинка, которую я могу в любое время вставить в патефон и услышу всегда одну и ту же мелодию. Кто ж тогда, наконец? Грок! Это он взял на работу Роя, но я-то думал, он взял Роя, чтобы втянуть в большую охоту тебя. Откуда же мне было знать, что охота велась в конечном счете на меня самого?! Что в конце концов меня изваяют в гипсе! О, я был просто вне себя от ярости. Но теперь – все.
Я бегал, кричал, безумствовал и вдруг подумал: хватит. Я устал, я так устал за все эти годы, столько крови, столько смертей, и вот все кончено, и у меня рак. И вдруг в туннеле, вблизи могил, я встретил другое чудовище.
– Другое чудовище?
– Да, – вздохнул он, прислонив голову к стенке исповедальни. – Иди и поймай его. Ты же знал, что там не только я, верно?
– Еще одно?..
– Твой друг. Да, тот самый, чью скульптуру я разрушил, когда увидел, что он скопировал мое лицо. Тот, чьи города я растоптал ногами. Тот, чьих динозавров я распотрошил… Это он правит студией!
– Этого… этого не может быть!
– Дурак! Он всех нас обвел вокруг пальца. И тебя тоже. Увидев, что я сделал с его чудовищами, городами, гипсовым бюстом, он потерял рассудок. Он превратился в ходячий ужас. Эта ужасная маска…
– Маска… – шевельнулись мои губы.
Я давно догадывался, но не хотел в это верить. Я видел лицо чудовища на стене у Крамли. Это был не глиняный бюст в покадровой анимации, а Рой – отныне отец разрушения, дитя хаоса, родной сын истребления.
Рой снялся в фильме, сыграл роль чудовища.
– Твой друг, – снова и снова со вздохом повторял человек за решетчатой перегородкой. – Боже, какой актер. Голос в точности мой. Он говорил через стену позади письменного стола Мэнни и…
– Принял меня обратно на работу, – услышал я собственный голос. – И принял обратно на работу самого себя?!
– Да! Как смешно! Вручите ему «Оскара»!
Мои пальцы крепко сжали решетку.
– Как же он…
– Захватил власть? А где грань, где черта, где граница? Я встретился с ним под стеной, среди могильных сводов, лицом к лицу! О, он чертовски хитер, этот сукин сын. Многие годы я не гляделся в зеркало. И вдруг – вот он я, стою у самого себя на дороге! Да еще и ухмыляюсь! Я хотел разбить это зеркало! Я думал, это обман зрения. Призрачный отблеск на стекле. Вне себя, я закричал и нанес удар. Отражение подняло свой кулак и ударило меня. Я очнулся в подземелье, в каком-то склепе, за решеткой, я бушевал, а он смотрел. «Кто ты такой?!» – кричал я. Но я уже знал. Сладкая месть! Я уничтожил его творения, разрушил города, я пытался убить его самого. И вот теперь – сладкий миг победы! Он бросился ко мне с криком: «Послушай! Я ухожу, чтобы принять обратно на работу самого себя! И даже – о да! – повысить себя в должности!» Он приходил дважды в день, приносил шоколад и кормил умирающего. Пока не понял, что я и в самом деле умираю, и тогда это перестало его забавлять, так же как и меня. Может быть, он понял, что власть – это не всегда так здорово, замечательно, хорошо и весело. Может, она стала пугать его, может, наскучила. Несколько часов спустя он отпер решетку и отвел меня наверх, чтобы я позвонил тебе. Он оставил меня дожидаться. Мне можно было не говорить, что надо делать. Он просто указал вниз, на туннель, ведущий к церкви. «Пришла пора исповедоваться», – сказал он. Вот так. А теперь он ждет тебя в конечной точке этого путешествия.
– Где это?
– Черт побери! А где находится единственное место для таких, как я, и для таких, как он?
– Я понял, – кивнул я, и слезы полились из моих глаз. – Я уже бывал там.
Человек-чудовище грузно зашевелился в исповедальне.
– Теперь все, – вздохнул он. – За эту неделю я причинил боль многим людям. Некоторых убил я, остальных – твой друг. Спроси его. Он обезумел, так же как и я. Когда все кончится и тебя будет допрашивать полиция, вали все на меня. Зачем нужны два чудовища, если достаточно одного? Верно?
Я молчал.
– Говори!
– Да.
– Хорошо. Когда он увидел, что я умираю, действительно умираю в этой могиле, и что он тоже умирает от рака, заразившись от меня, и что игра не стоит свеч, ему хватило порядочности отпустить меня. Студия, которой он правил, я правил, начала буксовать и встала намертво. Нам обоим пришлось запускать ее вновь. И вот теперь, со следующей недели, она заработает в полную силу. Возобнови съемки картины «Мертвец несется вскачь».
– Нет, – прошептал я.
– Черт побери! Да я со смертного одра встану, чтобы придушить тебя. Скажи: «Будет сделано!»
– Будет… сделано, – выдавил я наконец.
– И последнее. То, о чем я уже говорил. Мое предложение. Студия. Если хочешь, она твоя.
– Не надо…
– Других претендентов нет! Не отказывайся так поспешно. Большинство людей бились бы насмерть, лишь бы унаследовать…
– Насмерть, точно. Меня убили бы через месяц: пьяная авария и – смерть.
– Ты не понимаешь. У меня один-единственный сын – ты.
– Мне жаль, что так вышло. Но почему я?
– Потому что ты настоящий, самый что ни на есть чудаковатый гений. Истинный безумец, не подделка. Вроде болтун болтуном, а потом, глядишь, говорит-то дело. И ты ничего не можешь с собой поделать. Все доброе утекает из твоих рук, обращаясь в слова.
– Да, но ведь я не сидел, прижавшись к зеркалу, и не слушал вас годами, как Мэнни.
– Мэнни говорит, но слова его ничего не значат.
– Но он многому научился. Должно быть, теперь он уже знает, как надо руководить. Позвольте мне работать на него!
– Последний шанс? Последнее предложение? – Его голос звучал все слабее.
– И вы оставите в покое мою жену, мои книги и мою жизнь?
– О! – вздохнул голос. И наконец произнес: – Да… – А потом добавил: – Ну вот, наконец-то. Благослови меня, святой отец, ибо я грешен.
– Не могу.
– Можешь, ты можешь. И отпусти мне грехи. Это работа священника. Отпусти мне грехи и благослови меня. Еще немного – и будет поздно. Не посылай меня на вечные муки в ад!
Я закрыл глаза и произнес:
– Благословляю тебя.
А потом сказал:
– Я отпускаю тебе грехи, хотя, видит Бог, я тебя не понимаю!
– А кто меня понимал? – вздохнул он. – Я сам себя не понимал. – Его голова стукнулась о стенку исповедальни. – Благодарю.
Его глаза закрылись, словно в безвоздушном пространстве, беззвучно. Звуковую дорожку добавил я сам. Грохот массивных ворот, замкнутых печатью забвения, звук захлопнувшейся двери склепа.
– Я прощаю тебе! – крикнул я страшной маске.
– … прощаю тебе… – Мой голос эхом отозвался под куполом пустой церкви.
На улице – ни души.
«Крамли, – подумал я, – где же ты?»
И я побежал.
72
Мне оставалось отправиться всего в одно место.
Я вскарабкался наверх по темным внутренностям собора Парижской Богоматери.
И увидел кого-то неподвижно сидящего на краешке верхнего карниза левой башни рядом с горгульей, положившей хищный подбородок на костлявые лапы и устремившей неподвижный взор вдаль, на Париж, которого там никогда не было.
Я осторожно подошел к краю, сделал глубокий вдох и позвал:
– Это ты?.. – Я осекся.
Сидящий, чье лицо было скрыто в тени, не шелохнулся.
Я снова набрал в легкие побольше воздуха и произнес:
– Эй!
Человек настороженно выпрямился. Его голова, его лицо осветились слабым отблеском городских огней.
Я в последний раз сделал глубокий вдох и спокойно позвал:
– Рой?
Чудовище повернуло ко мне свою голову, точную копию той, что всего несколько минут назад, упав, прислонилась к стенке исповедальни.
Я увидел ужасное лицо, вперившее в меня свой ужасный, безумный взгляд, от которого кровь застывала в жилах. Страшная рана на месте рта раскрылась, раздвинулась, втянула в себя воздух и выдавила одно-единственное слово:
