Рэй Брэдбери - Голливудская трилогия в одном томе
– Я не могу двинуться, – сказал я. И это было правдой. – Я боюсь. – Мой рот словно наполнился песком. – Вы ведь давно умерли…
Он – силуэт по ту сторону зеркала – покачал головой:
– Не так-то легко быть мертвым и при этом жить под сводами киноархива, уходящего в глубь могил. Содержать людей, которые знают ничтожно мало, платить им много и убивать их, если не справились с работой. Смерть после полудня в павильоне тринадцать. Или смерть в бессонную ночь по ту сторону ограды. Или здесь, в этом кабинете, где я часто спал в широком кресле. Так что же…
Зеркало задрожало – то ли от его дыхания, то ли от прикосновения, я не знаю. Кровь застучала у меня в ушах. Стекло отразило эхо моего голоса, мальчишеского голоса:
– А нельзя ли нам поговорить здесь?
И снова послышался печальный полувздох-полусмех:
– Нет. Нам предстоит большая экскурсия. Ты должен знать все, если собираешься занять мое место.
– Но я не хочу! Кто сказал, что я собираюсь?
– Я сказал. Я это говорю. Послушай, мне лучше быть мертвым.
Потянуло сыростью, пахнущей целлулоидом старой кинопленки и влажной землей могил.
Зеркало, скользя, вновь отодвинулось в сторону. Послышался звук тихо удаляющихся шагов.
Я напряженно вгляделся внутрь, в туннель, слабо освещенный тусклыми аварийными лампами на потолке.
Человек-чудовище, словно огромная тень, медленно сходил вниз по наклонному полу и вдруг обернулся.
Он пристально посмотрел на меня своими до невозможности безумными, невероятно печальными глазами.
Он кивнул головой в сторону наклонного коридора, теряющегося в темноте.
– Что ж, если не можешь идти, беги, – прошептал он.
– Бежать от кого?
Его губы влажно причмокнули, и наконец он произнес:
– От меня! Я всю жизнь бегал! Что, думаешь, я не могу догнать тебя? Господи! Притворись! Вообрази, что я по-прежнему силен, что обладаю все той же властью. Что я могу убить тебя! Сыграй, будто тебе страшно!
– Но мне страшно!
– Так беги! Черт тебя побери!
Он поднял кулак и ударил по стене, стряхнув с нее тени.
Я побежал.
А он за мной.
71
Это была жуткая притворная погоня, сквозь подземелья, где покоились коробки с фильмами, к каменным склепам, где покоились кинозвезды из всех этих фильмов, под стеной и сквозь стену, и вот стена уже позади, а я все мечусь по катакомбам, убегая от чудовища, чьи избыточные телеса вот-вот хлынут мне на пятки, я мчусь к могиле, где никогда не лежал Дж. Ч. Арбутнот.
И, убегая, я знал: да никакая это не экскурсия, мой путь имеет конечную цель. Меня не преследовали, меня гнали, как скотину. Но куда?
На самое дно подземелья, где тысячу лет назад стояли мы: Крамли, слепой Генри и я. Я резко остановился, словно ударившись о стену.
Лестница, бывшая основанием саркофага, ждала на месте; вокруг – никого.
Я слышал, как позади в темном туннеле дробно стучат шаги и бушует огненный рев погони.
Я прыгнул на ступеньки, зацепившись за что-то, чтобы туда залезть. Скользя, бормоча жалкие молитвы, я со стоном поднялся наверх, издал крик облегчения и, выскочив из саркофага, с воплем спрыгнул на пол.
Я навалился на дверь склепа, и та широко распахнулась. Выпав из нее и очутившись на кладбище, я стал напряженно всматриваться сквозь лес могил туда, где был бульвар, бесконечно далекий и безлюдный.
– Крамли! – заорал я.
Ни одной проезжающей машины, ни одного припаркованного авто.
– О господи! – простонал я. – Крамли! Где ты?
У меня за спиной, у самого входа в склеп, бешено стучали шаги. Я в отчаянии обернулся.
Человек-чудовище вынырнул из темноты.
Луна освещала в проеме его фигуру. Он стоял, как надгробная статуя, воздвигнутая в память самой себя, под своим же именем, высеченным на камне. На мгновение он показался мне призраком английского лорда, стоящего на пороге сторожки у ворот старинного поместья: он словно просился, чтобы его запечатлели на пленке, а затем в темной комнате погрузили в кислотный раствор, и тогда, по мере проявления, вновь возникнут его неясные очертания – одна рука опирается на дверные петли справа, другая поднята, словно в стремлении отмахнуться от Судьбы, швырнув ее, как шар, через холодное мраморное поле для игры. Вверху, над дверью из холодного мрамора, я снова прочел:
АРБУТНОТ
Наверное, я едва не выкрикнул вслух это имя.
При этом слове он бросился вперед, точно кто-то выстрелил из стартового пистолета. Его крик заставил меня рвануть к воротам. Дюжину раз я натыкался на могилы, отскакивал, опрокидывал вазы с цветами и, крича, бежал дальше с удвоенной скоростью. Одна половинка меня чувствовала себя затравленным зверем, другая видела во всем фарс в духе кистонских фильмов. На одной картинке могучие волны захлестывали одинокого беглеца. На другой за Чарли Чейзом[263] неслось стадо обезумевших слонов. То дико хохоча, то погибая от отчаяния, я промчался по кирпичным дорожкам между могилами и вдруг обнаружил, что…
Крамли не было. Бульвар безлюден.
На другой стороне улицы стояла, распахнув настежь двери, церковь Святого Себастьяна, в ней горел свет.
«Иисус, – подумал я, – если бы только ты был со мной!»
Я бросился туда, ощущая кровь на губах.
Сзади слышался тяжкий грохот неуклюжих шагов и затрудненное дыхание полуслепого, изуродованного человека.
Я примчался к дверям.
Святое прибежище!
Но в церкви не было ни души.
На золотом алтаре горели свечи. Они горели в пещерах, где Христос уступил Деве Марии почетное место среди ярких огней, сочащихся слезами любви.
Двери исповедальни были открыты.
Послышался грохот приближающихся шагов.
Я нырнул в кабинку, захлопнул за собой дверь и, дрожа как лист, погрузился во тьму, в этот темный колодец.
Грохот шагов…
… стал стихать, будто ураган. Словно буря, шаги постепенно улеглись, а затем, среди наступившего штиля, приблизились ко мне.
Я почувствовал, как лапа чудовища легла на ручку двери. Дверь не заперта.
Но ведь я пастор, не так ли?
Кто бы ни прятался здесь, за закрытой дверью, он был святейшим человеком, с мнением которого надо считаться, с кем можно поговорить и остаться… в живых?
Из-за двери я услыхал это ужасное ворчание изможденного человека, самого себя обрекшего на смерть. Меня била дрожь. Я разжал зубы, чтобы помолиться о самых простых вещах. Я просил один час, чтобы провести его с Пег. Оставить после себя ребенка. Мелочи. Пустяки, заслоняющие собой ночь, огромные, как надежда увидеть рассвет…
Мои ноздри, наверное, источали сладкий запах жизни. Он просачивался наружу вместе с моими молитвами.
В последний раз послышалось ворчание и…
Господи!
Человек-чудовище неуклюже ввалился в соседнюю кабинку исповедальни!
Отчаянная ярость, с которой он втиснулся внутрь, заставила меня содрогнуться больше, нежели страх, что его ужасающее дыхание испепелит решетку и выжжет мне глаза. Но его огромная туша плюхнулась на сиденье, словно обширные кузнечные мехи, вздыхающие всеми своими складками.
Я понял: странная погоня закончилась, начался последний раунд.
Я слышал, как Человек-чудовище шумно вздохнул один раз, другой, третий, будто набираясь смелости, чтобы заговорить, или боясь заговорить, словно все еще хотел убить меня, но устал – о господи, – наконец-то он устал.
Вот он тяжко вздохнул, словно ветер зашумел в печной трубе, и произнес:
– Благослови меня, отче, ибо я согрешил!
«Боже, – подумал я, – господи боже, что же отвечали пасторы во всех этих старых фильмах, которые я смотрел полжизни назад? Вот глупая память, что?!» У меня возникло безумное желание выскочить вон и что есть духу мчаться куда глаза глядят, чувствуя, как чудовище дышит мне в спину.
Но едва я овладел своим дыханием, послышался его ужасающий вздох:
– Благослови меня, отче…
– Я не твой отче! – крикнул я.
– Нет, – прошептал Человек-чудовище.
И после секундной тишины добавил:
– Ты мой сын.
Я так и подпрыгнул на месте, сердце мое провалилось в холодный и мрачный туннель.
Человек-чудовище зашевелился.
– Кто… – (пауза), – как ты думаешь… – (пауза), – нанял тебя на работу?
«Господи боже!»
– Я, – произнес тот, чье лицо скрывала решетка.
«Так это был не Грок?» – подумал я.
И Человек-чудовище начал читать страшную молитву, перебирая черные четки, а я потихоньку невольно откидывался назад, пока голова не коснулась стенки исповедальни, и тогда я повернул ее и прошептал:
– Почему ты меня не убил?
– Я никогда этого не хотел. Твой друг случайно на меня наткнулся. Он сделал этот бюст. Безумие. Да, я хотел его убить, но прежде он сам убил себя. Или сделал вид, будто покончил с собой. Он жив, он ждет тебя…
«Где?!» – хотелось мне крикнуть. Но вместо этого я спросил:
– Зачем ты меня спас?
– Зачем?.. Я хочу, чтобы однажды кто-нибудь рассказал мою историю. Ты единственный… – он помолчал, – кто может ее рассказать, рассказать… правильно. На студии нет ничего, что было бы мне неизвестно, да и в мире не найдется ничего, о чем бы я не знал. Всю ночь я читал, спал урывками и снова читал, и однажды – о, совсем недавно, несколько недель назад, – я прошептал сквозь стену твое имя. «Он сделает это, – сказал я себе. – Найди его. Вот он, мой летописец. Мой сын».
