Красная карма - Жан-Кристоф Гранже
Конечно, здесь были и садху, исторгнутые Гималаями, как кровавые плевки; одни сидели, сгорбившись и поджав ноги, и о чем-то тревожно шептались, другие бежали как одержимые к священной воде.
Этот пейзаж с нависающим серым небом был самым удручающим из всех, что Мерш когда-либо видел. И поскольку они были в Индии, сюда добавлялась еще одна красочная подробность: трупы утонувших женщин и детей, всплывшие на поверхность, потому что бурным половодьем разорвало веревки, которыми они были привязаны к камням.
Сегодня утром тумана не было, вместо него висел дым от костров, которые не прекращали гореть независимо от того, дул муссон или нет. Черная субстанция, наполненная какими-то частицами, липла к одежде, пропитывая каждую складку ткани. «Человеческий жир», – подумал Мерш. Он поднял глаза и увидел стервятников, низко летавших в поисках ошметков человеческой плоти, сползавших по ступенькам. Как раз в эту секунду сыщик чуть не наткнулся на обугленную ногу, принесенную волнами. Он вздрогнул и поднялся на три ступеньки выше.
Бхатия сказал: «Жером – лодочник». Значит, он перевозит умерших к месту кремации. В Индии это работа исключительно для неприкасаемых, но тогда кто же этот иностранец: он что, даже ниже по статусу, чем представитель низшей касты, то есть никто?
…Они сели на трухлявые ступени. Пахло лотосами и пеплом. Жером был здесь единственным европейцем. Он, конечно, скоро появится…
– Хочешь поговорить об этом? – вдруг спросил Мерш. Он воображал, что у него стальные нервы, но сидеть рядом с Николь перед серой рекой, которая сливалась с серым небом, оказалось для него невыносимым испытанием.
– Нет, – коротко ответила она и положила голову ему на плечо.
Сыщик вздрогнул. Больше, чем полового акта, он боялся малейших проявлений нежности. В такой науке, как любовь, у него не было хороших учителей.
Внезапно из дыма донесся голос:
– Слушайте! Слушайте! Люди добрые! Я перевозчик! Я лодочник Ганга и времен года!
Мерш и Николь разом встали. Этот протяжный голос, звучавший в тумане, как голос сирены, был сигналом, который они ждали.
Не успели они опомниться, как из тумана вынырнула и ударилась о край пристани, в нескольких сантиметрах от их промокших туфель, некрашеная утлая лодка без опознавательных знаков, сужающаяся на концах, как лист каннабиса. Вначале они услышали взрыв смеха, потом увидели на корме суденышка старика. В просторной рубахе и платке на плечах, он был тощ, как шакал, с длинными, как у ведьмы, космами и такой же длинной бородой.
– Where do you come from, fellas?[137]
– Мы французы, – предупредил Мерш.
– Прекрасная новость! – засмеялся старик.
– Нам нужно с тобой поговорить.
– Еще лучше! – воскликнул тот, переходя на нос лодки и бросая Мершу причальный канат.
Сыщик неловко поймал его, и лодочник снова засмеялся. Это было искусственное, вымученное веселье, балансирующее между бредом наркомана и старческим слабоумием.
– Садитесь! Садитесь! Забудьте о церемониях! В такой сезон не часто встретишь соотечественников!
Мерш потянул обеими руками за канат, а Николь, легче муслина ее туники, прыгнула на борт. В Индии она не носила брюк, и туника служила ей платьем.
Сыщик отвел взгляд. Его мозг отказывался признавать это чудо – ее голые ноги в простых сандалиях. Белизна девичьей кожи напомнила ему о молоке, за которым он ходил на ферму рядом с пансионом… он не мог пить это тошнотворное молоко, цвет которого, он сам не знал почему, причинял ему боль…
– Ты садишься или я сначала должна перед тобой станцевать?
– Прости.
С канатом в руке он залез в лодку и сел рядом с Николь на скамейку, съежившись, как от холода. Он дрожал, горло сжималось, волоски на руках стояли дыбом. Рядом с этой девчонкой он заболевал.
– Куда мне вас везти, в какие края?
– Куда хочешь, – пробормотал Мерш. – Нам главное – поговорить.
– Отлично! – отозвался отшельник, налегая на весло. – К счастью, я как раз большой болтун!
Они погрузились в черноватый туман. Внезапно перед Мершем мысленно возникла картина. Жером – это Харон, в греческой мифологии – перевозчик умерших в царство теней. А они? Конечно, мертвецы – эта роль подходила им как нельзя лучше.
136Теперь Мерш мог лучше рассмотреть их кормчего, чрезвычайно некрасивого. За маленькими круглыми очочками в стиле Ганди – глаза навыкате (ни дать ни взять рождественские шары); нависшие брови и косматая грива; вдобавок ко всему он был страшно волосат. Ломаная линия носа, которая следовала зигзагом до слишком толстых губ, скривившихся, словно от постоянного отвращения: не мимолетная гримаса, а застывший рубец.
Тело было таким худым, что напомнило телевизионные репортажи о войне в Биафре, которая с начала весны 1968 года отбивала аппетит у всех французов[138]. Создавалось впечатление, что у него содрали все мясо с костей, а кожу не тронули, даже не потрудившись подогнать ее по фигуре.
Сколько ему могло быть лет? Но задумываемся ли мы о том, сколько лет камню? А веревке? Старик вызывал скорее мысли о минералах, чем об уходящем времени. Одно было очевидно: он предшествовал первым хиппи шестидесятых годов…
Старик сел на корму лодки и взялся за весла. Прямо-таки гребец из Аржантёя, сотканный из паутины[139].
Мерш сделал небольшое вступление:
– Ты ведь уже давно в Бенаресе?
– А то! Я здесь с тридцать второго!
– Что тебя сюда привело?
– Приключения. Или наркота. Или боги. Все, что угодно, кроме женщин, потому что здесь, уж извините, чтобы иметь цыпочку, надо вставать очень рано!
Мерш чувствовал себя непринужденно с этим сумасшедшим – наполовину садху, наполовину парижским клошаром. Старик ритмично греб, наклоняясь к ним и зажав в кулаках весла, а потом идеально отработанным движением плавно выпрямлялся.
Сыщику не хотелось развивать эту тему, но он все же спросил:
– Как ты пришел к этой… работе?
– Через молитву, парень. У меня был мистический период, я почти не ел, почти не двигался, пил как не в себя и твердил мантры. Однажды я решил, что могу грести и молиться одновременно, – нет в этом ни греха, ни святотатства… А вы что здесь делаете?
– Мы ищем одного человека. Француза.
– Как его зовут?
– Пьер Руссель.
– Пьер Руссель умер.
– Не важно. Мы ищем информацию о нем. Ты его знал?
Гребец разразился сухим смехом, похожим на треск пистолета-пульверизатора:
– Знал ли я его? Мы были как братья.
– Так расскажи о нем.
Жером ответил не сразу. Его лицо, частично просвечивавшее сквозь бороду и космы, словно спряталось в норку, закрывшись волосами.
– Я до сих пор помню, каким он приехал. Он выглядел сумасшедшим, а точнее – кататоником. Из него невозможно было
