Полина Дашкова - Приз
Когда его увозили, у главного входа все еще оставалась небольшая толпа поклонников. Они ждали своего кумира, пили пиво из банок с его портретами, ели чипсы из пакетов с его портретами и от нечего делать иногда покрикивали:
– Володя Приз! Россия, очнись!
ЭПИЛОГ
Кумарин и Григорьев сидели в полутемной гостиной. Завтра они оба улетал и Григорьев в Нью-Йорк, Кумарин – в Москву Это была последняя ночь в Ницце Они смотрели очередные новости. Мощная антенна принимала почти все российские телеканалы Репортажи со скандальной пресс-конференции показывали уже третьи сутки, по разным каналам, в разных новостях. Произносилось много ерунды, с комментариями выступали политики и эстрадные звезды Кто-то возмущался, кто-то удивлялся, кто-то жалел Приза. Евгений Николаевич Рязанцев сказал, что все это ужасно неприятно и должно послужить уроком для всех, прежде всего для средств массовой информации, которые сделали национальным героем человека с явной психической патологией. Известный эстрадный певец Вазелин заявил, что скандал на пресс-конференции и насильственное помещение Вовы Приза в психушку является не чем иным, как грязной провокацией силовых структур, и еще раз доказывает, .что грядет диктатура, свирепствует идеологическая цензура.
– Я там был, все видел и слышал. Я не понимаю, за что Вову взяли. Ребята, это же натуральный произвол, тридцать седьмой год. Если за нецензурные выражения .всех начнут пихать в психушки, у нас вообще, блин, никого не останется. Между прочим, матерился Вова гениально. Песня, произведение искусства!
Журналистам удалось взять короткое интервью у следователя Лиховцевой. Она сказала, что прокуратурой возбуждены уголовные дела по факту сразу нескольких тяжких и особо тяжких преступлений, включающих убийства, покушение на убийство, поджог и многое другое. То, что произошло на конференции, можно определить как следственное действие, конечно, не совсем обычное, но вполне правомерное. Свидетельница, имя которой пока не разглашается, предъявила одному из подозреваемых вещественное доказательство, мужской перстень из белого металла. Он был обнаружен на месте преступления. Реакция подозреваемого оказалась настолько неадекватной, что пришлось срочно госпитализировать его в Институт имени Ганнушкина. В настоящее время гражданин Приз находится на обследовании в Институте судебной психиатрии имени Сербского.
Корреспондент задавал еще вопросы, но Зюзя от дальнейших комментариев отказалась.
Кумарин приглушил звук в телевизоре. Налил коньяка Григорьеву и себе.
– Ваше здоровье, Андрей Евгеньевич.
– Не понимаю, зачем было привлекать к этому ребенка. Она через такой ад прошла, могли бы пощадить девочку, – проворчал Григорьев и выпил, не чокаясь.
– Да, – кивнул Кумарин, – мне тоже не понравилась эта идея. Но знаете, это ведь была ее идея.
– Чья? .
– Василисы Грачевой. Ни Лиховцева, ни Арсеньев, никто сначала не хотел этого делать. Больше всех возражала ваша дочь.
– Еще бы не возражать. Девочка объяснила ей, каким образом она узнала, что перстень когда-то принадлежал Отто Штраусу. Слишком много всего для ребенка.
– А правда, как Василиса узнала о Штраусе? Вы мне этого не рассказывали.
Григорьев поморщился и махнул рукой.
– Все равно не поверите. И я не верю. С Василисой Грачевой происходило то же самое, что с Генрихом Рейчем тридцать лет назад, когда перстень оказался на его пальце.
Кумарин тихо присвистнул, покачал головой и спросил:
– А Маша?
– Что Маша?
– Она верит?
– Как вам сказать? Она точно знает, что перстень на руке девочки раскалялся, как утюг. Это подтверждают еще два человека, Арсеньев и Дмитриев. Стояли все часы в квартире, причем все они показывали одно время. Ровно двенадцать. Это тоже факт. Василиса заговорила, как только удалось снять перстень. Часы сразу пошли. Кстати, где теперь эта магическая дрянь?
– Это не дрянь, Андрей Евгеньевич, а вещественное доказательство. Приобщено к уголовному делу. Потом, наверное, будет отправлено в музей МВД. Погодите, если я не ошибаюсь, когда Маша позвонила вам из квартиры Дмитриева, она сказала, что рядом с девочкой лежит книга, «История гестапо», раскрытая на портрете Отто Штрауса, – вспомнил Кумарин.
– Ну да. Именно поэтому Маша потом и спросила ее, как она узнала, чей это был перстень.
– И она поведала Маше о своих путешествиях во времени? – Кумарин иронически хмыкнул.
– Нет. Она только спросила, не знает ли Маша, удалось ли спасти кого-нибудь из детей Геббельса. Потом сказала, что Отто Штраус погиб тридцатого апреля сорок пятого года в Берлине. Обстоятельства его смерти она описала точно так же, как Рейч, когда я был у него в больнице в последний раз. Рейчу это приснилось.
– А Василиса Грачева видела своими глазами, – Кумарин нервно засмеялся и налил еще коньяка.
– Нет. Этого она не говорила. Она только сказала, что ей стало безумно жалко лейтенанта и больше всего на свете хотелось, чтобы он, а не Штраус успел выстрелить первым. Лейтенанта звали Пашка. Так его назвал капитан, с которым он разговаривал перед тем, как войти в дом на Вильгельмштрассе. У Пашки были зеленые глаза и рыжие ресницы, длинные, как у теленка.
Кумарин встал, выключил кондиционер, открыл окно. Пахнуло ночной свежестью, стал слышен мягкий плеск моря. Всеволод Сергеевич хотел что-то сказать, но просигналил факсовый аппарат. Пришло очередное сообщение из информационного центра УГП.
Пока Кумарин читал, Григорьев стал набирать номер на своем мобильном.
– Перестаньте, – сказал Кумарин, не отрывая глаз от страницы.
– Что?
– Не звоните ей.
– Почему?
– Потому! О, хорошая новость. Еще одного взяли. Бандит в милицейской форме, о котором рассказывала Василиса, оказался сотрудником Лобнинского УВД. Старший лейтенант Мельников Николай Иванович. Девочка его опознала. Он пока молчит. А Данилкин потек. Торгуется с Лиховцевой, как на арабском базаре, и закладывает всех потихоньку. Так, замечательно. При обыске на даче Приза обнаружен склад оружия. Гаубицы, гранаты, пистолеты-пулеметы. В сейфе паспорт Грачевой Василисы Игоревны, ключи от ее квартиры, а также документы убитых подростков, – Кумарин вздохнул, покачал головой, – а с самим Призом дело плохо. До сих пор не удается привести его в чувство. То буянит, то песню поет, одну и ту же: «Лютики-цветочки у меня в садочке». Поговорить, допросить пока невозможно. Сегодня был консилиум. Предварительный диагноз – паранояльная психопатия. Между прочим, Гитлер страдал тем же недугом. Ух, ты! Вот тут уже проясняется кое-что по убийству Драконова. Да положите вы телефон!
– Слушайте, это, в конце концов, мое дело! – разозлился Григорьев. – Это моя дочь, когда хочу, тогда звоню.
– Андрей Евгеньевич, неужели вы не понимаете, их сейчас надо оставить в покое.
– В покое?! Вы что, с ума сошли, Всеволод Сергеевич? Вы сами сказали, они, как приехали после пресс-конференции к Маше в квартиру, так третьи сутки не выходят! Чем они там занимаются?
Кумарин несколько секунд молча смотрел на него, потом тяжело вздохнул, хлебнул коньяка и тихо, серьезно сказал:
– Андрей, вы вроде бы неглупый человек, тактичный, хорошо воспитанный.
Григорьев вспыхнул, покраснел, тоже хлебнул коньяка.
– Но это невозможно. Это тупик. Абсолютный тупик! – он опять схватил телефон, тут же бросил, закурил, нервно щелкнув зажигалкой, встал, прошелся из угла в угол. – Она должна вернуться в Нью-Йорк через две недели. Неизвестно, когда она опять прилетит в Москву. Наверняка кто-нибудь стукнет руководству, ее больше не пустят. И его, этого майора, никогда никаким ветром в Америку не занесет, я уверен. В командировку не пошлют, а самому прилететь – денег не хватит. Нет, я должен позвонить, поговорить с ней!
– Андрей Евгеньевич, не трогайте вы ее сейчас. У них и так слишком мало времени. Они сами разберутся.
– Да как же разберутся?! Они оба с ума сошли! Третьи сутки не выходят!
– Завтра выйдут.
– Откуда вы знаете?
– Они обещали Василисе завтра свозить ее и Дмитриева в Кисловку, навестить женщину, которая ее подобрала. У вас сейчас пепел упадет. А ковер, между прочим, дорогой, персидский. Как, вы сказали, звали того лейтенанта?
– Какого лейтенанта?
– Ну того, с рыжими ресницами, который убил Штрауса.
– Пашка, кажется, – Григорьев немного успокоился, сел, подвинул себе пепельницу. – Это вы к чему спросили?
Кумарин сел напротив, налил.
– Давайте уж допьем эту бутылку. Ваше здоровье. Знаете, мой отец, Кумарин Сергей Николаевич, во время войны служил в «Смерше», в отделе контрразведки 79-го стрелкового корпуса. Войну закончил в Берлине, в чине капитана. Был там у них лейтенант Кузьмин Павел. Пашка. Дядя Паша. Ресницы рыжие, длинные, как у теленка. Глаза зеленые, лицо в веснушках. О том, как дядя Паша чуть не погиб в Берлине, тридцатого апреля, я слышал в детстве, от него самого. Он после войны ушел в отставку, жил в деревне на Сенеже, каждое лето отец ездил к нему в гости, рыбачить. И брал меня. Я раз десять слышал о странном человеке, который выскочил из-под земли в доме на Вильгельмштрассе. Чистенький, гладкий, в светлом костюме. Волосы белые, глаза голубые, улыбочка такая приятная, клевой руке пристегнут чемоданчик. В правой – пистолет «вальтер». Заговорил по-английски, сказал, что американец, но дядя Паша заметил акцент. Он все-таки был лейтенантом контрразведки. Убивать незнакомца он не собирался, попросил документы, хотел проводить до нашего блокпоста. Но у того были другие планы. Дядя Паша запомнил даже запах одеколона, сосновый такой, свежий, и перстень с печаткой на руке, в которой был пистолет «вальтер». Он только успел подумать: вот она, моя смерть. Каждый раз, когда дядя Паша рассказывал эту историю, в конце обязательно добавлял, что в тот момент как будто ангел над ними кружил – и прикрыл его от смерти своим легким крылышком.
