Ксавье Монтепен - Лучше умереть!
— Мне нужно написать письмо, — сказал он трактирщику, — у вас есть отдельный кабинет?
— Да, сударь, вот здесь…
И хозяин указал на комнатку, отгороженную от общего зала застекленной стеной, в которой была форточка. Дижонец вошел туда.
Овид сел, отпил глоток кофе и собрался было писать, но голоса из обеденного зала доносились так четко, что он поднял голову, желая выяснить причину столь хорошей слышимости, и заметил полуоткрытую форточку. Однако закрывать ее он не стал. И начал писать записку господину Тьерселе. Внезапно он четко услышал следующее:
— Хозяйка просила меня узнать, не хотите ли вы тоже подписаться на участие в обеде, — это говорила служанка одному из посетителей.
— В каком обеде?
— Так вы даже не знаете? Тут все собирают деньги на торжественный обед в честь мамаши Лизон; решили в следующий четверг устроить праздник по поводу того, что ей повезло и ее не раздавила в лепешку та злосчастная строительная люлька.
Ударь вдруг молния прямо в стол, за которым сидел Соливо, вряд ли это произвело бы на него столь же сильное впечатление. Побелев, как полотно, и дрожа, как осиновый лист, он невольно встал и растерянно огляделся.
— Жанна Фортье жива, — пробормотал он. — Хотя я собственными глазами видел, как она лежала, раздавленная, вся в крови! Невероятно! И тем не менее я только что слышал, что в ее честь собираются устроить банкет! Она жива! Жива, как и ее дочь! Я опять промазал! А! Какой же я идиот!
Тут негодяю пришлось прервать монолог. Голос служанки вновь привлек его внимание.
— Вот список. Ставьте подпись, раскошеливайтесь и ни слова Лиз Перрен, если увидитесь с ней. Это сюрприз.
Служанка вдруг поспешно спрятала список за спину.
— Тсс! Ни слова больше, — сказала она. — Мамаша Лизон пришла.
В обеденный зал и в самом деле вошла Жанна Фортье; с ней была еще одна разносчица хлеба. Овид, уже придя в себя, чуть приподнял уголок шторки, осторожно выглянул и сразу же узнал Жанну. Рана у нее на лбу все еще была заклеена пластырем.
— Ох! Она и в самом деле жива! — пробормотал он, опуская шторку. — Значит, Жаку по-прежнему грозит серьезная опасность, а раз ему, то, значит, и мне. Жак, узнав, что она цела и невредима, откажется дать мне деньги, тогда все пропало! Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы они вновь встретились! Придется, может быть, отложить ненадолго свой отъезд.
Овид схватил неоконченное письмо, смял его и сунул в карман. Затем позвал официанта, расплатился и, усилием воли взяв себя в руки, вышел. В его воспаленном мозгу только что родился очередной замысел. Отправившись в Тампль, он обошел тамошние лавки и купил кучу разных вещей. Потом зашел к парикмахеру и приказал подстричь себя покороче, сбрить усы, бакенбарды, после чего вернулся на улицу Клиши.
Час спустя он вышел из дома совершенно другим человеком — в серо-голубом наряде, вроде тех, в которых ходят булочники, и маленькой серой фетровой шляпе.
Он нанял извозчика и самым решительным образом приказал ехать к «Привалу булочников».
С большим трудом ему удалось отыскать место в общем зале; тем не менее он в конце концов уселся и подозвал служанку, чтобы заказать ужин. Служанка подошла и, увидев незнакомое лицо, с любопытством поинтересовалась:
— А вы, сударь, разве булочник?
— Да, милая, — ответил Овид.
— Но вы не из нашего квартала, — заметила служанка.
— В данный момент — нет, но прежде я жил здесь. Когда-то я частенько захаживал в эту лавку, и теперь, вернувшись наконец из Дижона, решил поужинать именно здесь.
За столиком рядом сидели Туранжо с Лионцем.
— А! Так вы, приятель, из Дижона? — поинтересовался Лионец.
— Да, милейший.
— Я сам два года назад там работал. И у кого вы служили?
Овид назвал фамилию булочника с улицы Шабо-Шарни.
— Знаю его, — сказал Лионец, — славный парень. А теперь, значит, хотите наняться на работу здесь?
— Хотелось бы. Я люблю Париж.
— Хорошее место найти непросто.
— Ну что ж, подожду. Я тут недавно небольшое наследство получил. Невелики деньги, но зато я могу позволить себе не хвататься за первую подвернувшуюся работу… А здесь можно на пансион устроиться? — спросил Соливо. — На месяц?
— Конечно, — ответила служанка, — я позову сейчас хозяйку, с ней и договоритесь.
— Хорошо. А пока принесите мне бутылочку бургундского, да получше, из особых запасов. Думаю, товарищи не откажутся выпить со мной запросто, по-дружески.
— Конечно же, нет! — ответил Туранжо.
Марианна принесла бутылку вина, потом — другую. Лед отчуждения растаял, и час спустя все трое уже чувствовали себя лучшими друзьями.
Потом Туранжо с Лионцем ушли. Овид, не спеша, закончил ужинать, договорился с хозяйкой, внес часть платы за пансион, выпил с ней по рюмочке, позвал служанку и вручил ей луидор за ужин и вино. Она отсчитала сдачу — две монеты по пять франков и мелочь. Дижонец, вложив в ладошку служанки одну из пятифранковых монет, сказал:
— Это вам, милая.
Марианна, ошеломленная его щедростью, покраснела до корней волос, что-то пробормотала и сунула монету в карман.
— Кстати! — чуть погодя воскликнула она вдруг. — Раз уж вы булочник и теперь у нас на пансионе, может, и в банкете захотите участвовать?
— Что за банкет, милая? — спросил Соливо, прикидываясь, будто ничего не знает.
Ответила ему хозяйка:
— Мы все решили сброситься и устроить обед в честь одной славной женщины, разносчицы хлеба. Несколько дней назад она чуть не погибла, просто чудом уцелела. Очень достойная женщина. Мы все очень любим ее.
— Ну конечно же, я тоже хочу участвовать! — горячо воскликнул Соливо. — Сколько с носа?
— Шесть франков.
— Вот.
— Марианна, принеси список и впиши туда еще одну фамилию. Как вас зовут?
— Пьер Лебрен.
— Ну вот и вписали. А теперь всего хорошего; мне пора на кухню.
«Не может быть, чтобы мне и на этот раз не удалось окончательно избавиться от Жанны Фортье», — подумал Овид, оставшись один; затем он отправился домой.
На следующий день с утра пораньше он опять явился в «Привал булочников». Туранжо с Лионцем в рабочей одежде зашли съесть по тарелке супа и пропустить по стаканчику белого вина. Увидев Соливо, они радостно вскрикнули, поспешили, чтобы пожать ему руку, и устроились рядышком.
Тотчас же Овид приказал принести шесть бутылок вина и пригласил всех, кто не прочь выпить. В этот момент вошла Жанна Фортье.
— Идите сюда, мамаша Лизон, — позвал Лионец. — Мы нальем вам стаканчик шабли.
Овид не нахмурился, услышав это. А когда разносчица хлеба подошла поближе, добавил:
— Давайте, давайте, мамаша, добро пожаловать к нашему столу. Это я угощаю. Марианна, принесите чистый стакан…
Разносчица хлеба подошла и внимательно посмотрела на дижонца.
— Что-то я вас не припомню, — сказала она.
— Это наш новый товарищ, тоже булочник, он тут всех угощает по случаю знакомства, — пояснил Лионец.
Соливо наполнил стакан. И Жанна Фортье чокнулась с негодяем. Потом она выпила чашку кофе с молоком, пожала Овиду руку и ушла.
— Вы, конечно, тоже примете участие в банкете? — поинтересовался Туранжо.
— В честь мамаши Лизон? Да, обязательно. Я уже сдал положенные шесть франков, а на банкете мы по-настоящему отметим наше знакомство, это я вам гарантирую. Наследство получают не для того, чтобы денежки гнили в старом чулке.
— Отлично! Этот парень умеет жить! — воскликнул один из булочников. — Держу пари, на банкете он не даст нам скучать!
— Вы, наверное, всех нас уморите своими шутками, — поддержал его Лионец. — И это будет очень кстати.
— Было бы неплохо, если бы сама мамаша Лизон уморила нас тут шутками, — на ходу бросила Марианна, с подносом сновавшая между столиками, — но вряд ли нам удастся развеселить ее. Мамаша Лизон — милейшая из женщин, но всегда грустна до невозможности. Наверное, у нее какое-то большое несчастье в жизни было…
— Ха! — жизнерадостно воскликнул Овид. — Уж я-то сумею ее развеселить: найду, что шепнуть ей на ушко. А пока пойду искать работу. Повеселиться совсем невредно, но надо и о деле подумать: ведь дядюшкино наследство когда-нибудь да иссякнет.
Он расплатился и ушел.
На следующий день после встречи с Дюшмэном и Аман-дой Этьен Кастель напряженно работал в мастерской. Приближался день рождения Жоржа; верный своему слову, художник работал, чтобы закончить к его двадцатипятилетию обещанную картину. Вместе с ней, согласно последней воле священника деревни Шеври, Этьен Кастель должен был вручить ему письма, до сих пор хранившиеся у него. И ему очень бы хотелось сказать при этом:
— Я знаю, кто на самом деле убил Жюля Лабру.
Несмотря на то, что у него были все основания подозревать Поля Армана, никаких реальных, доказательств он не имел, и поэтому вряд ли мог сказать:
— Вот он, подлинный убийца. Сейчас я сорву с него маску, и вы увидите его настоящее лицо. Перед вами вовсе не Поль Арман, это — Жак Гаро!
