Игра против правил - Александр Сергеевич Рыжов
…Первые дни на новом месте прошли сказочно. Клочков прекрасно помнил, зачем привез сюда своих гладиаторов: предоставил им вдоволь свободного времени, тренировки проходили раз в день по два часа плюс час на теорию. А дальше — гуляй не хочу!
И Касаткин гулял. Он уходил далеко в чащу, вбирал в легкие лесную свежесть с привкусом прелой осенней листвы, с пряными грибными запахами и ягодной кислинкой. Он, всю жизнь проведший в душном, провонявшем выхлопными газами городе, позабыл, что можно дышать так привольно, с почти гастрономическим наслаждением, будто смакуешь изысканное блюдо.
Еще он часто ходил к реке, смотрел на рыбацкие лодчонки, на мелкую рябь, что бежала по воде, на поросшие жухлой травой холмы, в которых, как сказывали местные, скрыты погребения тысячелетней давности… Отовсюду веяло вечностью и покоем. После трехмесячного сумасшедшего гона это было непривычно, но так замечательно!
В занятия партнеров по команде Касаткин не вникал. Чем они развлекались, как проводили досуг — ему было неинтересно. Не то чтобы он был безучастен к ним, нет. Стратегия Петровича оказалась действенной: за лето они сплотились, перестали ощущать себя двумя враждующими группировками, молодые и «старики» отныне вели себя как равные, никакой дискриминации. Касаткин подружился с Панченко, да и Чуркин с Дончуком уже не глядели буками. Однако здесь, в природном царстве, Алексею хотелось уединения. Без анекдотов Белоногова, без трескотни Шкута, без матросских прибауток Петровича. Только торжественная тишина соснового бора.
Так длилось неделю или полторы. Но однажды умиротворенность распахнутого в небо лесного храма была разрушена.
Касаткин шел себе излюбленной тропинкой к Волхову, насвистывал песенку «До свиданья, лето!» из недавно просмотренного фильма о баскетболистах, как вдруг наметанным глазом хоккеиста засек сбоку шевеление.
Остановился, прислушался. За шевелением последовал странный хруст, точно кто-то бил батогом по снопам.
Касаткин раздвинул густой кустарник и увидел на широкой поляне Фомичева. Денис стоял к нему вполоборота и злобно, с оскаленными зубами стегал сучковатой палкой заросли папоротника. Занятие бессмысленное, глупейшее, но Фомичев, казалось, вкладывал в него всего себя, всю накопившуюся в теле энергию. Толстые стебли под неистовыми ударами всхлипывали, ломались, падали как подкошенные к его ногам, а он продолжал хлестать и хлестать. Ни дать ни взять ратник на поле битвы, крушащий ненавистных супостатов.
— Дэн! — решился окликнуть Касаткин. — Ты чего вытворяешь?
Рука Фомичева повисла в воздухе. Он повернул голову, посмотрел на Алексея и, разом обмякнув, выронил палку.
Касаткин подошел, вгляделся в его глаза, в которых только что пульсировала ярость, а теперь набухала влага.
— Денис! — Он взял Фомичева за плечи. — Ты меня слышишь?
Стояла удивительная тишь. Куда-то подевались птицы, онемели и хвоя с листвой, не тревожимые ветром.
Касаткин ногой сгреб поваленный папоротник, сел на него, усадил рядом Дениса.
— Не молчи! Ты чего такой?
Разговорить Фомичева удалось не сразу. Он ушел в себя и поначалу отказывался отвечать, а после, когда все-таки разомкнул сжатые губы, понес какую-то галиматью про одиночество и непонимание. Насилу Алексей докопался до сути.
— Это из-за того, что тебя в капитаны не выбрали?
Ох и скрытный человек этот Денис Фомичев! Все лето вел себя как ни в чем не бывало, а оказывается, носил в сердце жгучую обиду. И не просто носил, а нянчил ее, растил, пока не вымахала размером со староладожскую колокольню. Тогда-то он, распираемый изнутри, побежал в лес и принялся сминать все, что подворачивалось под руку.
— Капитанство — нет… Обходился без него, обойдусь и дальше… — выталкивал он из себя горячечные откровения. — Ты глянь вокруг: до меня никому дела нет… как до пустого места! Есть Фомичев, нет Фомичева — какая разница? Сдохну я сегодня — никто и не почешется…
— Денис, ты кретин, — с чувством промолвил Касаткин. — Откуда у тебя мысли такие? Ты в команде — один из лучших. Ребята тебя ценят, Петрович уважает…
Фомичев замотал головой, как лошадь, отгоняющая комаров.
— Лицемерие! В глаза говорят одно, а за спиной гогочут…
— Кто? Ты сам слышал?
— Слышал! Анисимов… сегодня после завтрака…
И Денис, путаясь, перескакивая с пятого на десятое, поведал о том, как Анисимов высмеял его за неуемный аппетит.
— Что, говорит, в приюте недокармливали, теперь всю жизнь будешь корки за щеку прятать, как хомяк? Я в него ложкой запустил… Нас парни разняли, и он ушел… Скотина!
Касаткин все понял. Анисимов, который и не думал перевоспитываться, а лишь затаился на время, чтобы сохранить место в команде, снова выпустил свое поганое жало и уколол Дениса очень болезненно. Фомичев не переносил хохм на тему своего детдомовского прошлого, тем более когда это звучало издевательски, с подковыркой, а то и с откровенным оскорблением. И сегодня, после безобразной выходки Анисимова, в нем проснулись сиротские комплексы. Будет с неделю еще на всех зверенышем глядеть…
— Так, — прервал Касаткин фомичевские излияния. — Не распускай нюни. Вечером соберем команду, поставим Анисимову на вид. Хватит терпеть. Либо пускай прилюдно извиняется, либо отказываемся с ним играть и пусть выметается из «Авроры» к едрене фене.
Хорошо придумал. Вынести личный конфликт на общественный суд — это по-советски, по-комсомольски. При царе Горохе споры дуэлями решались и гибли славные люди, а сейчас на дворе другая эпоха. Цивилизация. Общество осуждает, общество одобряет, общество наказывает. Коллективная воля превыше всего.
Но Денис отреагировал чахло. Поморгал глазами, на которых уже высохла предательская сырость, обтек затуманенным взглядом окружавшие поляну деревья. Произнес беспричинно:
— Места здесь такие… на психику давят. Да?
— Почему? — не согласился Алексей, озадаченный таким несправедливым мнением, которое шло вразрез с его собственным. — По мне, наоборот, дышится свободно… отдыхаешь, как на курорте.
— Я не об этом. Ты курганы на берегу видел? Я читал, это могильники доисторические. Здесь вождей хоронили, а потом князей варяжских и славянских. Есть версия, что и Вещий Олег где-то недалеко от Волхова лежит…
— Нам-то какая печаль? Лежит себе и лежит. Мы не археологи.
— Не чувствуешь ты ничего, Леша, — укорил его Фомичев. — А меня эти курганы в депрессию вгоняют. Среди них так легко с лица земли исчезнуть. Как и не было тебя…
Он встал с кучи хрустких стеблей и ушел в просвет меж корявых мшистых стволов. Касаткин остался сидеть. Настроение скисло, отпало желание насвистывать песенку
