Едкое солнце - Тони Бранто
Синьора хотела научить меня видеть больше, чем было показано, а меня больше заботило, когда синьора уже начнёт готовить себя к выходу. Нино пригласил нас на ужин с танцами, любезно заверив, что заказал столик в другом ресторане, что недалеко от «танцев, гораздо лучше позавчерашних». Его галантная скрупулёзность подкупала.
Позже я прогулялась, не в виноградники, а к подъездной аллее. Там я немного прошлась вдоль кипарисов и, кажется, тогда впервые отметила их покорную, тихую, будто спящую, торжественность – их гнёт судьбы. А вы замечали, каким сиротливым, бедующим кажется кипарис, этот прекраснейший юноша с закрытыми глазами, обернувшийся деревом, когда стоишь к нему совсем близко?
Вечером мы с крёстной снова были независимой, по её решению, – и комичной, по моему мнению, – парой гордых феминисток. Её карета везла нас в Сиену, и я наслаждалась каждой секундой нашего пути. Я лежала на дверце с открытым окном и вдыхала свежесть, нёсшуюся мне навстречу, мои волосы беззаботно трепетали. Уже рассыпались звёзды. Сегодня я была счастлива и много улыбалась просто так.
За ужином царил бонтон. Я пригубила бокал шампанского, выказывая, что мне кое-что известно о достоинстве. На мне было очень простое платье – свидетель моих лет, не нуждавшихся в акцентировании. Много позже я поняла: в юности мы утрируем только свои драмы, а на свою красоту плюём, пока она что-то естественное, само собой для нас разумеющееся. В зрелости – независимо, сколько головой и душой вобрали, мы стараемся подчёркивать внешние достоинства, если таковые остались.
Валентине повезло: вечер был её временем, её возрастные моменты приглушались, безукоризненный макияж делал ей множество комплиментов. Наконец-то загорались её усталые глаза, очерчивались скулы, складка рта становилась мягче, чувственнее, губы под тёмно-красной помадой заманчиво скучали, как две спелые вишни в летней прохладе вечера в каком-нибудь таинственном саду. Уверена, в своей юности Валентина была интересна, но не так выразительна, какой её делали зрелость и магия ночи. Валентина была женщиной ночи. Великолепной женщиной великолепной ночи. Но я должна сказать о её платье – не сомневаюсь, этот шедевр был её рук творением, – из какой-то диковинной ткани цвета камня оливина, оттенка, который по всем правилам должен бы указывать на ваши недостатки, но это был не тот случай – крёстная выглядела восхитительно.
Мы снова пришвартовали Валентину у барной стойки. Её одиночество вновь не могло быть долгим – статные набриолиненные синьоры чарующе демонстрировали ей крепкие зубы (а кто – протезы) ещё на входе. И мы снова с Нино целовались, уже на третьей композиции, на этот раз по его инициативе. Его губы были мягкими, внимательными, изучающими, и в какой-то момент мои сделались внезапно жадными. Им хотелось – им срочно понадобилось избавиться от желания, от мучения, как вызревшему плоду не терпелось упасть с яблони.
Я впервые ощущала такой порыв при непосредственном участии мужчины и почувствовала, что несколько озадачила – или напугала? – Нино. Его прикосновения не становились требовательнее, мы топтались на одном месте во всех смыслах. Возможно, Нино и в самом деле никому не дарил до меня георгины. Возможно, Нино в свои двадцать пять находил меня идеальной на роль спутницы всей его жизни. Возможно, я в самом деле напоминала ему мать.
С той минуты вечер потянулся для меня одной нескончаемой песней, и в какой-то момент я всё-таки призналась Нино – и самой себе, – что хочу коктейль. Мы протиснулись к бару, где на меня обрушилась феноменальная тоска, обуял момент горького поражения. Теперь я смотрела на Нино по-другому – сквозь шум и скуку. Неужели я в самом деле нравилась ему настолько, что он намеревался превратить наши едва затеявшиеся свидания в нечто особенное? Неужто так требовалось ему впечатлить меня своей теплотой, безобидностью, уважением и неужто не хотел он ничего взамен? И не понимал он, что ли, всей прелести, что несла в себе юность, не чувствовал её банальных основ? Или, может, наоборот – он был гиперчувствительным, а всё, что предлагала юность, по его мнению, было незначительными проделками жизни?
Меня обижало моё глупое положение. «Оскорбить шлюху» – наконец-то я поняла значение этого нелепого сочетания слов, где-то мной услышанных. Ведь я была не по годам безнравственна и цинична, как предпочитала считать, но я совсем не собиралась разбивать Нино сердце. Я заглянула в его лицо прямым, не таящим второго смысла взглядом, провела рукой по его волосам, они чуть взмокли. Он выглядел совсем юным, трогательным, в сущности, он был мальчишкой. Я произнесла с сочувствием к нему, почти торжественно:
– Боюсь, я слишком стара для тебя, мой замечательный друг.
Он ответил всполошёнными, взывавшими к материнской ласке глазами.
– Не расстраивайся, ты хороший. Но слишком хороший, чтобы я нарушала твой образ жизни. – Я закрепила сказанное опрокинутым залпом коктейлем.
– Ты мне необходима, – вдруг обратился к моему состраданию Нино.
– Мне скучно.
– Ты не понимаешь…
– Остановись, прошу. Не унижайся. Мне, в конце концов, неловко, – я соврала.
Было обидно за себя и скучно, не более.
– Дай же сказать! – Он схватился за голову.
Мне и впрямь могло стать неловко, но не за своё равнодушие, а за отсутствие у него гордости.
– Не нужно, – я решила быть с ним резкой, – не нужно говорить, какая я расчудесная. Девушке об этом и так известно.
Бедняжка Нино стоял и набирал воздух в лёгкие. Что сказать этой глупой девчонке, думал он наверняка, когда в его спину уверенно постучалась чья-то ладонь.
– Вот он, живой! А мы его три дня по барам ищем! Вечер добрый! Я – Сатурнино! Наверняка этот засранец вам ни слова обо мне не говорил! А ведь он украл часть моего имени! Ха-ха!
Ловкая, как и её хозяин, рука Сатурнино дружески свисала с шеи Нино, другая держала стакан виски.
– Это Сатурнино, – представил Нино и, кажется, обрадовался, что у него нашлись хоть какие-то слова.
– Орнелла, – я протянула руку.
У Сатурнино было больше, чем
