Убийство на скорую руку - Честертон Гилберт Кийт
«Дорогой Финн!
Думаю, это пойдет. Рукопись должна быть у нас в субботу во второй половине дня.
Всегда ваш, Э. Натт».
Он произнес текст этого изысканного послания буквально на одном дыхании, и мисс Барлоу отстучала его буквально как одно слово. Потом он взял другую полосу гранок, вооружился синим карандашом и заменил слово «сверхъестественный» на «изумительный», а словосочетание «были расстреляны» на «были подавлены».
Мистер Натт занимался этим замечательным и полезным делом до субботы, когда он оказался за тем же столом, диктуя той же самой машинистке и с тем же синим карандашом в руке, которым он пользовался для правки первой части откровения от мистера Финна. Вступление представляло собой яркий образец обличительной речи против тайных злодеяний знати и глухого отчаяния, царящего в домах сильных мира сего. Несмотря на резкий тон, оно было написано в превосходном стиле, но редактор, как обычно, поручил кому-то разделить текст на части, снабженные подзаголовками со скандальным оттенком, вроде «Пэры и яды», «Зловещее Ухо», «Эйры в своем гнезде» и так далее, с десятками вариантов в том же духе. Затем шла легенда о «Дьявольском Ухе», украшенная новыми подробностями по сравнению с первым письмом Финна, и, наконец, содержание его последних открытий:
«Я знаю, что в журналистике принято заканчивать историю с самого начала и называть это заголовком. Известно, что журналистское мастерство во многом состоит из умения сказать «лорд Джонс умер» людям, которые не имели о нем никакого понятия, пока он был жив. Ваш корреспондент полагает, что эти приемы, как и многие другие, никуда не годятся и что «Дейли реформер» должна показать лучший пример в таких вопросах. Он предлагает рассказать историю так, как она происходила, шаг за шагом. Он будет пользоваться настоящими именами действующих лиц, которые в большинстве случаев готовы подтвердить его свидетельства. Что касается заголовков и сенсационных заявлений, то они появятся в конце.
Я прогуливался по тропе, проходившей через частный сад в Девоншире и наводившей на мысли о девонширском сидре, когда внезапно оказался как раз в таком месте, о котором только что подумал. Это был длинный и низкий постоялый двор, состоявший из коттеджа и двух амбаров под соломенной кровлей, бурой и выцветшей, словно пряди волос доисторического животного. Вывеска перед дверью гласила «Голубой дракон», а под ней стоял один из тех длинных деревенских столов, какие раньше выставляли перед большинством вольных таверн в Англии, пока трезвенники заодно с пивоварами не положили конец свободе выбора. За столом сидели три джентльмена, которые на вид вполне могли бы жить лет сто назад.
Теперь, когда я получше узнал их, не составляет труда разобраться в моих впечатлениях, но тогда они показались мне тремя призраками во плоти. Самым видным из этой троицы – как по своим габаритам, так и по положению в центре стола, лицом ко мне – был высокий, тучный человек, одетый во все черное, с румяным и даже апоплексическим лицом, лысоватый и с нахмуренными бровями. Посмотрев на него внимательнее, я не смог точно определить, почему у меня возникло ощущение глубокой старины, если не считать старинного покроя его белого клерикального шейного платка и глубоких морщин на лбу.
Еще труднее описать впечатление о человеке у правого края стола, который, по правде говоря, не отличался ничем особенным – с круглой головой, русыми волосами и круглым вздернутым носом, тоже одетый в черный наряд священника, только более строгого покроя. Лишь когда я увидел широкую шляпу с загнутыми полями, лежавшую на столе рядом с ним, то понял, почему его облик тоже был связан у меня со стариной. Он был католическим священником.
Вероятно, третий человек, сидевший у противоположного края стола, имел большее отношение к моему общему впечатлению о них, чем остальные, хотя он имел менее внушительное сложение, а его одежда не отличалась такой строгостью. Его тощие конечности были облачены, или, вернее сказать, втиснуты, в очень тесные рукава и штанины. Его вытянутое бледное лицо с орлиными чертами казалось еще более угрюмым оттого, что его впалые щеки подпирал воротничок, подвязанный шейным галстуком на старинный манер, а его волосы (вероятно, каштановые от природы) имели странный, тусклый рыжевато-коричневый оттенок, который в сочетании с желтым цветом лица казался скорее лиловым, чем рыжим. Неброский, но весьма необычный цвет был тем более заметным, что волосы казались почти неестественно здоровыми, густыми и вьющимися. Но после всех этих рассуждений я склонен думать, что мое первоначальное впечатление все же сложилось из-за набора высоких бокалов для вина старомодной формы, одного-двух лимонов и двух длинных курительных трубок. А также, вероятно, из-за необычного характера моей миссии.
Поскольку таверна, судя по всему, была открыта, мне, как бывалому репортеру, не понадобилось набираться дерзости для того, чтобы усесться за длинный стол и заказать сидр. Здоровяк в черном показался мне очень сведущим человеком, особенно в том, что касалось местных памятников старины. Коротышка в одежде католического священника удивил меня еще большей ученостью, хотя он был гораздо менее словоохотлив. Мы хорошо поладили друг с другом, но третий – пожилой джентльмен в узких брюках – держался надменно и выглядел довольно замкнутым, пока я не коснулся темы о герцоге Эксмуре и его родословной.
Мне показалось, что этот предмет немного смутил двух других собеседников, зато помог нарушить молчание третьего. Со сдержанным выговором высокообразованного джентльмена и время от времени попыхивая своей длинной трубкой, он поведал несколько самых ужасных историй, какие мне только приходилось слышать: о том, как один из Эйров в былые года повесил собственного отца, а другой приказал бичевать свою жену, привязанную к задку телеги, которую протащили через всю деревню. Третий поджег церковь, полную детей, и так далее.
Разумеется, некоторые из этих историй не годятся для печати, в том числе предание об «алых монахинях», жуткий рассказ про пятнистую собаку или о том, что было совершено в каменоломне. И весь этот перечень злодеяний непринужденно слетал с его тонких, чопорно поджатых губ, а в промежутках он потягивал вино из высокого, узкого бокала.
Здоровяк, сидевший напротив меня, явно хотел сменить тему, но он, очевидно, питал глубокое уважение к пожилому джентльмену и не осмеливался резко прерывать его. А маленький священник на другом краю, хотя и не выказывал признаков смущения, пристально смотрел в стол и как будто испытывал душевную боль от повествования, что было вполне естественно.
– Кажется, вы не испытываете большой приязни к родословной Эксмуров, – обратился я к рассказчику.
Некоторое время он смотрел на меня, еще сильнее поджав побелевшие губы, потом вдруг сломал свою длинную трубку, разбил бокал и выпрямился во весь рост, являя собой картину безупречного джентльмена, охваченного пламенным гневом.
– Эти джентльмены скажут вам, есть ли у меня причины любить их, – ответил он. – Проклятие Эйров тяжким бременем лежит на этих местах, и многие пострадали от него. Эти джентльмены знают, что никто не пострадал больше, чем я.
С этими словами он раздавил каблуком упавший осколок бокала и удалился в зеленоватых сумерках между мерцающими стволами яблоневых деревьев.
– Чрезвычайно необыкновенный джентльмен, – обратился я к оставшимся. – Вы действительно знаете, какой вред ему причинил род Эксмуров? Кто он такой?
Здоровяк в черном диковато уставился на меня, словно озадаченный бык. Кажется, мои слова не сразу дошли до него.
– Разве вы не знаете, кто он такой? – наконец вымолвил он.
Я признался в своем неведении. Наступила очередная пауза, потом маленький священник, по-прежнему глядевший в стол, тихо сказал:
– Это герцог Эксмур.
Прежде чем я успел собраться с мыслями, он добавил так же тихо, но поясняющим тоном:
– Моего друга зовут доктор Малл, он библиотекарь герцога. А меня зовут Браун.
