Василий Казаринов - Бог огня
— Как это?
— А так. Сделала заказ и пропала. Растворилась в воздухе. Ее нет ни на работе, ни дома.
Игнатий Петрович, выстукивая плясавшими на столе пальцами какой-то чечеточный ритм, с минуту переваривал это сообщение.
— Мне это не нравится, — вновь произнес он. — Мне это очень не нравится. Пусть кто-нибудь присмотрит за ее домом.
— Хорошо.
— Ну так работайте. Я пойду еще раз прокачусь.
Молодой человек медленно опустился в кресло и, глядя в широкую спину удалявшегося по направлению к грузовику человека, вдруг поймал себя на том, что испытывает странное спокойствие и даже некое подобие тихой радости.
Немного удивившись этому обстоятельству, он принялся размышлять, что именно могло стать причиной столь несвойственного его холодной натуре эмоционального подъема, и наконец набрел на догадку — да, конечно, эта легкая и теплая волна катилась по телу из руки, занятой бессознательным ломанием зубочисток.
Он сидел и с удовольствием ломал в пальцах эти хрупкие деревянные палочки — одну за другой, одну за другой.
Глава 2
«ЖАЛУЮ ВАС ЗЕМЛЯМИ, ПАШНЯМИ, ЗАКОНАМИ, НРАВАМИ, ХЛЕБОМ И ЖИТЕЛЬСТВОМ, КАК ВЫ ТОГО ЖЕЛАЛИ»
1. Аутодафе отменяется
— Бася?
Она медленно опустила телефонную трубку на рычаг.
Это он. Он знает ее детское имя — бабушка, утепляя и разглаживая изгибы несколько витиеватого имени Василиса, звала внучку на польский манер: Бася.
Время от времени он звонит, произносит ее детское имя и потом молчит, и она слышит его близкое дыхание. Слышит его не только в телефонной трубке. Это спокойное дыхание виснет у нее на плечах повсюду: на улице, в магазине, в аптеке, — и некуда от него деться.
Она отошла к окну, выглянула во двор. У помойки, дремотно щурясь, грелась на солнце рыжая кошка. Внезапно животное напряглось, подняло голову, вскочило на ноги и замерло в тревожном ожидании.
От соседнего дома в направлении помойки неторопливо шествовали двое: сутулый человек с черным обшарпанным футляром под мышкой — форма позволяла предположить, что внутри хранится труба, — и остромордая собачка, приволакивавшая левую заднюю ногу. Кошка от греха подальше метнулась к худосочной липе, ствол которой причудливо изгибался, принимая форму натянутого лука и образуя почти правильную дугу. Она проворно забралась на дерево и застыла в ожидании.
Собака давно ушла, под деревом деловито толкались голуби, алчно склевывая раскрошенную какой-то доброй старушечьей рукой хлебную корку, но кошка все сидела в своем убежище — в неудобной, неловкой позе, припав на передние лапы.
— Ну же, — прошептала женщина, — давай спускайся на грешную землю.
Кошка заметно нервничала, ерзала по наклонной опоре, дергалась, на мгновение ослабляя хватку когтей, впившихся в кору, но всякий раз отшатывалась назад, не решаясь прыгнуть с такой высоты. Природа наградила ее щедро — умом, ловкостью, хитростью, независимым характером, но забыла вложить в нее важный навык: способность спокойно идти вниз по дереву.
— Ну! Давай, решись.
Кошка решилась. Напряглась, сжалась, ринулась вниз. В два коротких прыжка, едва коснувшись ствола лапами, преодолела изгиб ствола и, на мгновение зависнув в пустоте, упала в самую гущу птичьего пиршества.
Шевелившееся под деревом голубиное пятно взорвалось, плеснуло в разные стороны, брызнуло шумными, кувыркающимися осколками — этот резкий внезапный разлет птиц походил на разраставшуюся снизу вверх, по спирали, воронку.
Кошка осмотрелась, медленно двинулась к. каменному бастиону помойки, по краю которого прогуливалась, раскачиваясь, словно подмываемая мелкой волной, ворона.
— Молодец, мне бы так, — сказала следившая за кошкой женщина и вдруг отметила про себя, что погрузилась в ватное состояние рассеянного транса.
И вслед за этим зрение словно переместило женщину в глубинные, осевшие на дно месяцев и лет слои этого старого двора. И она различила в этих донных слоях девочку с кошачьим именем Васька, скачущую через дугу зеленых прыгалок, окатывавшую ее воздушной свистящей скорлупой.
Женщину выплеснуло на поверхность реальности резкое дребезжание за спиной. Она вздрогнула, сжалась, присела на корточки, втянула голову в плечи. Телефон. Опять он звонит. Она сняла трубку.
— Васька… Кис-кис! — тихо промурлыкал он в трубку.
Произнеся ее детское имя, он молчит, дышит, немного наигранно, театрально, — так старательно демонстрирует работу легких пациент, к груди которого прислоняется ледяное ухо докторского стетоскопа.
Шумное его молчание вполне объяснимо: он хочет, чтобы и здесь, в укрытии, в запечатанной на два замка норке своего дома, она не чувствовала себя в безопасности.
— Была Васька… — прошептала она в ответ. — Была — и нет ее. На предмет траурных венков просьба не беспокоиться.
Опустив трубку на место, она прошла в спальню, переоделась в майку и джинсы. Привела в порядок платяной шкаф, в котором царил привычный хаос. Полила цветы. Вытерла с мебели пыль. Разобрала бумаги на столе.
На кухне достала из холодильника бутылку водки, открыла шкаф, повертела в пальцах хрустальную коническую рюмку на высокой ножке, покачала головой, поставила на место. Перебрав все имевшиеся в доме емкости, остановилась на большом, с тяжелой толстой подошвой стакане — в приличных домах из таких пьют виски.
Задернула плотные шторы, опустила пониже лампу с широким, формой напоминавшим шляпу вьетнамского крестьянина плафоном, уселась за стол и налила полстакана.
— Господи, что же я наделала… — пробормотала она, косясь на телефон. — Но теперь ничего не изменишь. А может быть, еще разок попробовать?
Она подняла стакан, глянула на уровень жидкости, плеснула еще. Медленно и неумело, без привычки к таким дозам она не то чтобы пила, а скорее вливала в себя, вталкивала водку, на последнем глотке поперхнулась, долго кашляла, растирая тыльной стороной ладони брызнувшие из глаз слезы.
Восстановив дыхание, закурила. Она успела выкурить две сигареты, прежде чем почувствовала, как разрастается внутри тепло, — значит, кровь быстрее побежала по жилам, это хорошо. Растерев окурок в пепельнице, пошла в ванную, пустила теплую воду и уселась на табуретку, отдавшись созерцанию тугой струи, бившей из-под крана.
— Ладно. Чай, не впервой, — прошептала она. — Который это раз по счету?
Третий.
Вот так же она смотрела на толстую, перекрученную, как корабельный канат, струю — когда же это было последний раз? — месяц назад… Сидела, ждала, когда наполнится ванна. И так же доставала из косметического шкафчика упаковку лезвий, освобождала бритву от бумажной обертки и, уложив ее на ладонь, некоторое время рассматривала заостренную с двух сторон пластинку приветливо поблескивавшей стали, отдавая должное изяществу и совершенству этого миниатюрного предмета, имевшего помимо прямого брадобрейного назначения еще массу бытовых применений: заострение карандашных грифелей, соскребание пятнышек краски со стекол после ремонта, выпалывание какой-нибудь нужной заметки из газетной полосы…
И кое-что еще.
Этой штучкой хорошо резать вены.
И так же она наклоняла ладонь, понуждая стальную пластинку отлипнуть от руки, соскользнуть в углубление для мыла на бортике ванны, и больше на нее не смотрела.
В спальне раздевалась, набрасывала на плечи просторный тяжелый махровый халат.
В ванной напоследок глядела в туманное, мутноватое от близкого дыхания горячей воды зеркало, в котором капля влаги чертила неуверенную скользкую линию, и, плавно поведя плечами, сбрасывала халат.
Долго сидела в ванне, подтянув ноги, обхватив колени руками, отдаваясь теплым ласкам окутывавшей ее воды. Закрыв глаза, протягивала руку, нащупывала на бортике бритву и, крепко зажав ее в пальцах, подносила к запястью.
— Нет… Не могу.
Вода мерно капала из плохо закрытого крана. Все повторялось. Все так было и в тот первый раз, и во второй, и так же она сидела в ванне, наблюдая за медленным разлипанием пальцев, за ускользанием из руки стального малька, который, блеснув, погружался на дно.
На этот раз она просидела до тех пор, пока не почувствовала, что насквозь продрогла: вода совершенно остыла. Не вытираясь, закуталась в халат, добрела до кровати и, прежде чем провалиться в тяжелый сон, успела подумать, что завтра все начнется сначала: бесцельное блуждание в толпе, кружение по переходам в метро, сидение в каких-то дешевых забегаловках, хождение мимо полок в супермаркетах, никчемное толкание на тесных пятачках оптовых рынков, а потом опять метро, ставшая чем-то вроде второго дома кольцевая линия, и до самого вечера — на людях, на людях: говорят, на миру и смерть красна.
* * *Так оно и было — весь день кружила по городу, шаталась, шлялась, толкалась в узких местах, пока в конце концов не обнаружила себя стоящей неподалеку от станции метро «Парк культуры», на Крымском мосту, глядящей в грязную, шершавую от порывов ветра воду, усеянную занозами древесных щепок.
