Георгий Миронов - Гриф
— А кричать придется?
— Кричать придется, так что ты не сдерживайся, береги силы.
— А показания? Зачем все это, если я все равно не буду брать на себя смерть «объекта» и двух моих офицеров?
— Пытать тебя будут так и так.
— Это я понял.
— И трупов на тебя повесят так и так.
— Это мы еще посмотрим.
— И смотреть нечего. Повесят. Так я что думаю. Хрен с ним, не подписывай ничего. Мы тебя помнем сегодня. Сил у тебя не останется ручку двумя руками держать. А завтра приедут к тебе признательные показания подписывать, а тебя уж и нет.
— Это как?
— Следователь приходит к 12.
— Ну и…
— Не нукай. Слушай. Завтра четверг. В «ШИЗО» — банный день.
— Нy и что?
— Тут главное — порядок. Его ничто изменить не может. Не важно, когда ты сюда поступил, не важно, в каком состоянии, не важно, какие планы на этот день у следствия. Банный день — вынь да положь. Пойдешь в баню.
— Что дальше? — начиная догадываться, спросил Князь, с интересом глядя в корявое, словно вырубленное из подобранного на развалинах камня лицо своего нового знакомого.
— Дальше? Дальше ты поступишь в распоряжение каптера Миши Розенфельда. Он мне многим обязан, сделает что скажу. Тебя закатают в грязное белье. Потерпишь час, сохранишь жизнь. И вывезут на фабричку-прачечную
— Разве машины не проверяет?
— Еще как проверяют. Но и там живые люди.
— Зачем? Зачем ты это делаешь? — спросил Князь, глядя в глаза Семену.
— Ты здесь — смертник. Жаль…
— Чего жаль?
— На войнах не погиб, а в этом гнойнике загнешься. Жаль.
— Как выкрутишься?
— Зачем тебе это знать? Меньше знаешь…
— Дольше проживешь. И все же?
— Ты не первый. Но обычно это дорого стоит. Словом, мне завтра привезут мертвенького из городского мора. Его вместо тебя бросят в камеру «ШИЗО». Свидетелей нет. Знать будут считанные люди.
— Обнаружат, что вместо меня — другой, что будет?
— Шухер будет. Но найти концы трудно. Кого наказывать? Я свое дело сделал — своими «процедурами» тебя попрессовал. А что ты пропал, так хрен его знает, где и как. Виноватых нет. Стало худо в бане, привезли да в камеру бросили. Какие претензии к контролерам, они тебя в лицо не обязаны знать. Одного увезли, одного привезли.
— Я один на все «ШИЗО»?
— Один на камеру. Это хорошо. Никто не видел, как тебя били, пытали, но никто не видел, как вместо одного живого появился другой — труп. Скорее всего, местное начальство тебя спишет, «похоронят», доложат, что переусердствовали, «заземлили».
— Это хорошо. Я вроде как есть, а вроде как меня и нет. Значит, фронтовое братство. Поверил мне?
— Ха… Я никому не верю. Просто знаю тебя. Точнее — помню. Но не будем об этом. Уже мои парни на подходе, все понял?
— Все. Спасибо. Свидимся, за мной не пропадет.
— За тобой не пропадет, я это знаю. Но не думай о долге. Это я тебе долг отдаю.
— Мы вроде как не встречались.
— Меня раненого в ноги с Курюб-Тартана на «вертушке» вывозили. То, что не в "черном тюльпане" — твоя заслуга. Мне вертолетчик сказал. Я спросил, кто меня спас, — чтоб «стрекозу» посадить в ущелье, надо было кому-то его прикрыть. Летун и признался: "Молись всю оставшуюся жизнь за капитана по фамилии Князев. На твое счастье, группа грушников тут оказалась на задании, они и прикрыли наш отлет. Князь его зовут. Спецотряд. Темнила. Но его знают. Лихой. И везучий". Теперь и я вижу, что везучий. Так что, должок отдаю. Потерпи.
"На войне как на войне, — подумал Князь. — Сколько у него «крестников» по миру и тех, что ждут не дождутся ему отомстить. И таких, что вот готовы рискнуть, а должок добрый отдать".
Четверо парней, вошедших в камеру «ШИЗО», были настолько мощны даже на первый взгляд, что желания сопротивляться им не возникало ни в сознании, ни в подсознании…
— Я с заключенным провел задушевную беседу, — проронил Семен. — Он не будет понапрасну тратить наши и свои силы. Сопротивление исключено. Приступайте, да не усердствуйте, подследственный и так готов признать свою вину. Просто ему еще нужно время до утра, чтобы окончательно прийти в себя.
Дружно усмехнувшись, четверо подручных Семена приступили к работе.
— Сделайте ему «слоника». Но без газа.
Трое держали Князя за руки, заломив их за спину, четвертый натянул на голову противогаз. "Без газа" означало, что слезоточивый газ в трубку подавать не будут. И то слава Богу. Потому что, когда четвертый палач, натянувший ему на голову противогаз, стал перекручивать трубку, оказалось, что человек без воздуха жить не может. Или если может какое-то время, то в страшных мучениях. Это и жизнью-то не назовешь.
— Дай-ка я, — услышал он сквозь молоты в висках голос Семена. Казалось, сейчас станет еще хуже. Но он почувствовал, как руки Семена, перекрывавшие противогазную гофрированную трубку, дали порции воздуха порваться к ожидающим ее в смертной тоске легким.
Несколько жадных глотков воздуха вернули его к жизни. Но помня слова Семена, он продолжал корчиться всем телом в руках вертухаев и старательно хрипеть, жадно вдыхая глотки воздуха, пропускаемые Семеном.
Наконец, пытка кончилась.
"Гайдамаки" опустили тело Князя на грязный пол, дали отлежаться.
— Ласточка, — приказал Семен.
Подняв его не столько даже обессиленное, сколько умело имитирующее бессилие тело на ноги, вертухаи связали его ноги и руки, соединили их веревками и наручниками за спиной так, чтобы спина была выгнута, его тело бросили на пол, и уже через мгновение он понял, что больше не выдержит ни секунды.
— Дайте-ка я присяду, — приказал Семен, подходя в Князю и делая вид, что садится на туго натянутые веревки. Если бы он всей своей огромной тушей действительно уселся бы на «ласточку», скорее всего позвоночник Князя такого издевательства над законами природы не выдержал, позвонки бы разошлись, причинив умирающему страшные мучения.
Но Семен, делая вид, что сел на туго натянутую веревку, на самом деле каким-то образом слегка ослабил ее натяжение: было по-прежнему ужасно больно и жутко неудобно, но жить было можно. По крайней мере несколько секунд. А долгой эта пытка и не бывает.
Вертухаи перекурили, развязав тело Князя и давая ему возможность вытянуться на грязном полу, расправив руки и ноги в сладостной свободе.
Они не обращали на него внимания, — его крики и стоны не вызывали у них сочувствия, равно безразличны им были его мысли и заботы. У них были свои. Они просто делали работу, за которую им хорошо платили.
— Слышь, Вась, — обратился один к другому, прикуривая от его зажигалки. — Едем в субботу к нашим в деревню: мать кабанчика обещала заколоть.
— Мать, что ли, сама и заколет?
— Нет. Ее дело откормить, заколоть нам с тобой придется. Это мужское дело. Кабанчик, она говорила, мясной. Так что наедимся. И сала до лета хватит. И кровяных колбасок поедим, требухи, студня. Два дня — как в раю. У матери огурчики-помидорчики соленые свои, капустка квашеная, картошечка рассыпчатая, бражки наварено. Лепота!
— Не знаю, как Людка.
— А че Людка?
— Так в парикмахерскую намылилась в субботу.
— А на хрена. Она и так у тебя красивая.
— Так и я ей говорю: ты, говорю, и так красивая.
— А она?
— А она говорит: "Хочу еще красивее быть". Да бабам разве угодишь?
Другая пара вертухаев говорила о своем.
— Чего-то мотор барахлит у моего «Жигуленка». Ты не поглядишь?
— У нас когда рабочий день? Завтра, в пятницу, выходной, и в субботу, а в воскресенье опять рабочий, так давай завтра и зайду.
— Ладно. С меня причитается.
— Само собой.
— Ну, мужики, перекурили и за дело. Клиент ждет. Сделайте ему «конверт».
Князь почувствовал, как ноги его завели за голову и закрепили там в этом положении веревками. Эту пытку он тоже долго не выдержал бы. То есть, конечно, ничего подписывать бы не стал, а вот сознание бы потерял, если бы не почувствовал, как вновь руки Семена ослабили веревки.
— "Распятие Христа" будем делать? — спросил один из вертухаев.
— Да ну, железную кровать сюда тащить из «дежурки», проводку тянуть.
Князь знал, как делают «распятие» — приковывают к железной кровати и пропускают электрический ток. Не приведи господь.
— И то верно, — поддержал Семен. — Не стоит. С него и так хватит. Он, вишь, уж не дышит почти. Бросьте его тут, оклемается к утру, следователь у него все нужные подписи получит. Не оклемается — с нас какой спрос?
Не оглядываясь, не проверяя, дышит ли Князь, нужна ли ему медицинская помощь, или хотя бы глоток воды, четверо палачей вышли из камеры. Семен на пороге оглянулся. Глаза его встретились с глазами Князя. И дверь закрылась. Послышался скрежет дверного замка.
Князь закрыл глаза и тут же провалился в черную бездну.
Снов он не видел. Ни романтических, приятных, ни страшных кошмаров. Ночь словно вылетела из жизни без остатка. Никаких воспоминаний о ночи не осталось. Утро же началось с криков в коридоре, шума тележки с завтраком, лязга дверных замков.
