Филип Керр - Друг от друга

Спустя два часа и вдвое большее количество кружек пива я сел на электричку до главного Мюнхенского вокзала. Оттуда я прошел разбомбленным центром до угла Людвиг-штрассе, где сел на трамвай и поехал к Швабингу. Тут почти все здания напоминали мне меня самого: лишь фасады создавали впечатление, что улица пострадала незначительно, а на самом деле внутри все было выжжено, уничтожено. Пора и мне подремонтироваться. Но я не знал, как это осуществить, пока я занимаюсь тем, чем занимаюсь. Работая детективом в отеле «Адлон» в начале тридцатых, я поднахватался навыков в управлении роскошным отелем, но это оказалось плохой подготовкой к управлению маленьким. Янки прав: мне следовало вернуться к тому, что я умел лучше всего. Я намеревался рассказать Кирстен, что хочу выставить отель на продажу, а сам снова пойду в частные детективы. Конечно, сказать ей можно, но рассчитывать, что она выкажет хоть малейшие признаки понимания, не приходится. У меня хотя бы фасад сохранился, а от прежней Кирстен остались одни руины.

Главная государственная больница находилась на северном конце Швабинга, но ее приспособили под американский военный госпиталь, что означало — немцам придется лечиться где-то еще. Всем, за исключением ненормальных — этих лечили в госпитале Института психиатрии Макса Планка. Находился он сразу за углом от главной больницы, на Крепелин-штрассе. Кирстен я навещал по возможности часто, но на мне ведь висел еще и отель. Последнее время я мог ходить в госпиталь только через день.

Хотя из палаты Кирстен открывался вид на парк, условия в палате я не назвал бы комфортными. Окна были забраны решетками, а все три соседки Кирстен были серьезно больны. В комнате пахло мочой, и иногда одна из женщин истошно визжала, истерически хохотала или бросалась в меня какой-то дрянью. К тому же кровати кишели паразитами. На бедрах и руках Кирстен краснели точки укусов, а как-то и меня самого здорово покусали. В Кирстен я с трудом узнавал женщину, на которой женился. За десять месяцев после отъезда из Берлина она состарилась на десять лет. Длинными седыми немытыми космами висели отросшие волосы, глаза точно две потухшие лампочки. Она сидела на краю железной кровати, уставившись в зеленый линолеум, будто увлекательнее зрелища и не видела никогда. Похожа была бедняжка на жалкое чучело неведомой зверушки из коллекции музея на Рихард-Вагнер-штрассе.

После смерти отца Кирстен впала в состояние глубокой депрессии, стала много пить и разговаривать сама с собой. Сначала я предполагал, она считает, что я ее слушаю, но скоро с болью понял — нет, не тот случай. И потому обрадовался, когда она замолчала. Но беда в том, что она вовсе перестала говорить, и, когда стало очевидно, что она накрепко замкнулась в себе, я вызвал врача, и тот порекомендовал немедленную госпитализацию.

— У нее острая форма кататонической шизофрении, — такой диагноз поставил доктор Бублиц, психиатр, лечивший Кирстен, спустя неделю после ее госпитализации. — Заболевание довольно распространенное. После того, через что прошла Германия, чему тут удивляться? Почти пятая часть наших пациентов страдает от какого-то типа кататонии. У Нижинского, танцовщика и хореографа, такое же состояние, что и у фройляйн Хендлёзер.

Семейный врач семьи Кирстен, лечивший ее с самого детства, поместил Кирстен в госпиталь под девичьей фамилией (и, к моему раздражению, исправить эту ошибку не было никакой возможности, так что вскоре я перестал поправлять врача, когда он называл Кирстен — фройляйн Хендлёзер).

— Она поправится? — спросил я доктора Бублица.

— Трудно сказать.

— Ну а как Нижинский теперь?

— Прошел слух, что он умер, но слух оказался ложным. Он еще жив. Хотя и остается под наблюдением психиатров.

— Думаю, это и есть ответ на мой вопрос.

— О Нижинском?

— О моей жене.

Последнее время я редко видел доктора Бублица. В основном сидел рядом с Кирстен, причесывал ей волосы, иногда прикуривал для нее сигарету и вставлял ей в уголок рта; там сигарета и оставалась, пока я не вынимал ее, потухшую. Иногда от дыма, попадавшего ей в лицо, Кирстен смаргивала, и это было единственным признаком жизни, какой она подавала; отчасти потому я и совал ей сигарету. Случалось, я читал ей газету или книгу, а пару раз, когда дыхание у нее было слишком уж зловонным, даже чистил ей зубы. В этот раз я рассказывал ей про свои планы насчет отеля и себя.

— Мне надо что-то делать со своей жизнью. Не могу я больше оставаться в отеле. Иначе мы окажемся тут оба. Так что сегодня, после больницы, я отправлюсь к вашему семейному адвокату и выставлю отель на продажу. Потом я планирую занять немного денег под залог отеля у герра Коля в Вехсель-банке и начать на них собственный бизнес. Конечно, как частный детектив. У меня нет таланта управлять отелем. Полицейская работа — вот единственное, что я умею делать. Арендую офис и небольшую квартиру тут, в Швабинге, чтобы быть поближе к тебе. К тому же этот район Мюнхена, ты знаешь, всегда немного напоминал мне Берлин. И тут дешевле всего. Из-за разрушений после бомбежек. Было бы идеально найти помещение где-нибудь поближе к Вагмюллер-штрассе: там офисы Баварского Красного Креста и туда прежде всего обращаются люди, разыскивающие пропавших. Думаю, я сумею заработать на вполне приличную жизнь, занимаясь такими розысками.

Я и не рассчитывал, что Кирстен как-то отзовется, и, разумеется, она меня не разочаровала. Она по-прежнему не отрывала глаз от пола, точно моя новость была самой грустной из тех, что она услышала за много-много месяцев. Я примолк, закурил сигарету и глубоко затянулся, а потом смял ее о подошву башмака и сунул окурок в карман — грязи в палате хватало и без него.

— В Германии пропадает много людей, — добавил я. — Так же, как при нацистах. — Я покачал головой. — Не могу я дальше жить в Дахау. Тем более один. Сыт по горло, уже тошнит. Так себя чувствую, что впору ложиться сюда, в больницу, вместо тебя.

Я чуть было из собственной шкуры не выпрыгнул: соседка в палате вдруг визгливо, пронзительно расхохоталась. После чего повернулась лицом к стене и стояла так до конца моего посещения, раскачиваясь, словно старик-раввин. Может, она знала нечто, о чем я пока даже не догадывался? Говорят ведь, что безумие — это всего лишь способность заглянуть в будущее. И, знай мы будущее, пожалуй, кто угодно из нас завизжал бы. Главное в жизни — как можно дольше не позволять будущему вторгаться в настоящее.

3

Сертификат о денацификации мне пришлось получать в Министерстве внутренних дел. Так как я никогда не был членом нацистской партии, то особых трудностей не возникло. В Главном управлении полиции (там мне требовалось подтвердить сертификат) работало много людей, которые, как и я, раньше были эсэсовцами, не говоря уже о том, что некоторые служили в гестапо или СД. К счастью для меня, оккупационные власти не придерживались мнения, что если офицеров из КРИПО, криминальной полиции, или ОРПО, патрульной полиции, перебросили в эти нацистские полицейские организации, то это повод не допускать человека к работе в новой Германии. Только люди помоложе, начинавшие карьеру в СС, гестапо или СД, сталкивались с настоящими трудностями. Но даже в этом случае существовали пути обойти «Закон об освобождении от национал-социализма и милитаризма»: ведь если ему следовать со всей строгостью, то в Германии вообще не осталось бы полицейских. Хороший полицейский — всегда хороший полицейский, даже если он и был когда-то мерзавцем-нацистом.

Я подыскал небольшой офис на Галери-штрассе, напротив большой почты, над букинистической лавкой, на том же этаже находились кабинет дантиста и обменный пункт. Именно такое помещение мне и требовалось: тут я чувствовал себя респектабельным, насколько это вообще возможно в здании с сохранившейся камуфляжной расцветкой, которая защищала его от бомбежек союзных войск. В войну здесь располагался небольшой филиал Военного министерства, находившегося на Людвиг-штрассе, и в старом шкафу я наткнулся на покрытые плесенью портреты Гитлера и Геринга, пустой ящик из-под гранат, патронташ от винтовки и каску М42 с «гребнем», которая оказалась мне впору. Рядом с парадной дверью находилась стоянка такси и торчал киоск, торгующий газетами и сигаретами. Я украсил медной табличкой с моим именем дверь нижнего этажа, а на стенку внизу повесил почтовый ящик. В общем, обустроился.

Я прогулялся по центру Мюнхена, оставляя свои новенькие визитки во всех учреждениях: в Красном Кресте, Информационном бюро вермахта, Институте культуры Израиля, в «Америкен Экспресс», офисе «Потерянная собственность» полицейского управления. Я даже заглянул к нескольким старым знакомцам, которые имели возможности подкинуть мне клиентов: к бывшему полицейскому по фамилии Корш (он теперь работал старшим репортером в американской газете «Нойе цайтунг»), к моей бывшей секретарше Дагмар (она трудилась в городском архиве на Винзерер-штрассе). Но главным образом путешествовал я по офисам многочисленных мюнхенских юристов, расположенных во Дворце правосудия и его окрестностях. Если кто и преуспевал в американскую оккупацию, так это юристы. Мир может в один прекрасный день рухнуть, но юристы выживут и займутся документами.