Павел Стовбчатый - Сцены из лагероной жизни
Я подначиваю его и специально завожу разговор на больную тему:
— Так-то оно так, Пашок, ну а если здраво и как на духу?.. Мужик за зарплату тридцать дней пахал, трое детей… Или старушка с пенсией… На лбу ведь не написано, а на дипприемах ты не бываешь. Сам говоришь — базары, сетки, лотки, автобусы… То есть простой народ, нищие по сути…
Он, конечно, прекрасно понимает, что христианство и воровство несовместимы, но не соглашается со мной, хотя весомых доводов в пользу краж не существует в природе.
— Знаешь… У всякого человека есть потребность дать и взять, взять и дать. Да, я краду, и приятного для обворованных тут мало, базару нет. Но ведь я и даю, Паша. Ты что думаешь, я все прожираю один? Я ни одного нищего не обхожу, просто так даю, кому трудно, замечаю… Конечно, половину трачу на себя лично, да, но по-ло-ви-ну, не больше. А возврат?.. Нет такого карманника, который ни разу не давал возврат добровольно, нет! Я давал десятки раз, Паша. Вот тебе крест, давал! То девчушка заплачет, жалко, подойдешь, отдашь, а она прямо ноги готова целовать, ты бы видел эти глаза! То мужик от горя скорчится, тоже жалко. Я чё, не человек, что ли? Хороших людей чувствуешь, Паша, чувствуешь, что-то внутри переворачивается, сила! Я всегда слушаю себя, да. Если сердце говорит — отдай, отдавай, сколько б ни было, от-да-вай! Не отдал, можешь готовиться в тюрьму, сто процентов! Мне один старый дедушка говорил это, всю жизнь со своей старухой прокрал. Семьдесят пять, а еще лазит, вот это наши люди! Молодец, никого близко к себе не подпускает, из шпаны я имею в виду, говорит, половина на мусо-ров крадет… Меня подпускал, Паша! Чистодел, одним словом, чистодел. В шестьдесят втором последний раз освободился, и кранты. Ни разу! Один, зато на свободе, с бригадой связался — тюрьма. Не жадничай, и Бог простит, так… Я не отбираю у матери сына, не стою под мостом с колом, ребра не ломаю… Всё по-человечески. А крали всегда, крали и будут красть до скончания. Кошелек… оно, конечно, его видно. Потерю средств я имею в виду, а вот тех, кто обирает народ на миллионы по закону, как бы и нет вовсе. И ничем, козлы, не рискуют в креслах своих, кради — не хочу! Я честно играю с огнем и плачу дорогой ценой… Тюрьма, самосуды, молва… Крадите у меня, пожалуйста! В милицию не пойду, бить не стану, даже проклинать не буду. Сумели — вам считается. Короче, делай что хочешь, но будь порядочным человеком! А вообще людей, которые бы не приносили кому-то вред так или иначе, не существует в природе. Осознанный вред, да. Чем тоньше и воспитанней человек, тем он подлей и изощренней. Пусть редко, но зато он очень больно колет другого… Исключений в судьбе не бывает, законы природы одни и одно солнце, не надо быть и гением, чтобы понять… В книжках разве что, у Пушкина… Чем больше будут воровать, тем меньше будут убивать, Паша… И наоборот, тоже да. Вон сколько «штопорил» развелось! Через одного прямо. А лет через десять—пятнадцать будет сто-о-лько «мокрушников»! А они все воров ловят, д_рки! Молились бы на нас, так нет. Все ворами всё равно ведь не станут, как все не станут честными. Да и что такое настоящая честность?! С ума с ней сойдешь, люди отвернутся все, сумасшедшим посчитают… Настоящая, без грамма лжи и притворства, Паша… У Лескова, Чехова есть про это… Да ты любого человека спроси: «Что для тебя лучше — грабители в квартире или пустой карман в автобусе?» Вот и вся философия. Чтобы полторы-две сотни за день украсть, надо рысачить, как конь, еще как! Кто сейчас по штуке-то с собой возит? Единицы. И надо их еще отловить! Без боли и зла мир рухнет и рухнул бы давно, так что все в руках Божиих: и бабушки с пенсией, и мужики, и воры. У Бога ни-че-го не вымолишь, бред. Дана судьба, и всё в ней уже есть… Никого еще не помиловал и не избавил от страданий, никого! Ты меня не поймёшь, Паша, нет, надо самому прочувствовать, самому. Украдёшь первый кошелёк, вспотеешь, как пёс, достанешь сотку и всё поймешь, всё! Это Бетховен, Паша!
Микунь, 77-й год
Тупик
Новочёркасская крытая тюрьма для злостных нарушителей режима. Рабочий корпус. Каждое утро проходим по коридорам и спускаемся в вонючие подвалы — цеха. Пусть под замком, но зато разнообразие. Сельскохозяйственная продукция и ширпотреб… В четыре часа дня — назад в камеру.
Месяц назад в камеру перевели новенького, он из тех, кто получил крытую прямо со свободы, по приговору. Волжанин, тридцать шесть лет, пятнадцать строгого, из них первые пять на тюремном режиме. Зверское убийство жены, измена. Был вменяем, мстил. Высшее образование, инженер, но был когда-то еще раньше судим за мелочевку. Потухший, неживой взгляд, весь обросший, лицо вялое, белое, движения замедленные, весь в себе. За сутки три слова, почти ничего не ест.
Чужая судьба никого особо не интересует, но тихие всегда притягивают к себе и вызывают повышенный интерес. Расшевелить «покойника» никому не удается. Махнули рукой — не делает вреда, и достаточно. Человек-тень со смертью на плече. Мне его жалко. Хорошо понимаю, что такое пятнадцать лет в совдеповских лагерях, и особенно в тюрьме, среди обезумевшей публики. Сильно переживает и, по всему видно, решает свою последнюю проблему…
Мне двадцать четыре года, сроку двадцать, но восемь из них отбыто. Больше опыта, давно прошел его муки. Тяну лямку, но свой срок вроде чужой, смотрю на других, удивляюсь… Хочется сдвинуть его с мертвой точки, найти и подать единственную нить жизни, хотя нет никакой уверенности в том, что жить лучше. Глупая церковь «запретила» и это, а как просто и легко! Какой там грех, свобода! Все грехи у Бога за пазухой, а мы несчастные смертные. Но хочется спасти, почти автоматически, почти из интереса. Молчит и только кивает в ответ, думая совсем о другом. Нет, ум еще есть, но он далеко. Отчетливо вижу, что на все реагирует и все понимает, но молчит, не хочет рассеиваться, уже понял, как трудно решиться на…
Бьюсь, как от стену, несколько дней. Ни-че-го! Умоляет взглядом не трогать, оставить его, мол, благодарен мне, но… Его жизнь в моих руках, знаю как о закате: вот-вот покончит с собой, ищет время и место. Чувствую каждой клеткой. Засыпаю и думаю: сегодня?., завтра?., послезавтра?.. Делаю последнюю попытку и… опускаю руки. Стараюсь не замечать и не думать.
Через неделю его неожиданно переводят в одиночку. Уговорил опера под каким-то предлогом, увели прямо из цеха. Прожил ещё целый месяц, повесился ночью.
Новочеркасск, 79-й год
Подписка или срок?
Время правления Андропова. Урал. В один из дней всю зону собирают на центральном плацу. Менты очень возбуждены, улыбаются и перешептываются между собой. Наконец появляется хозяин лагеря в сопровождении своей свиты.
Зекам зачитывают указ от такого-то числа: «Вводится в действие статья 188 прим., по которой осужденным могут добавлять срок только за одни лагерные нарушения». До двух и до пяти лет.
Все в шоке, не верят собственным ушам. Кто-то уже подсчитывает, сколько дополнительных лет ему придется отсидеть, кто-то матерится, а кто-то желает Ско-тодропову сдохнуть во всеуслышание, не боясь статьи.
Через пару дней по зоне проносится слух, что у нарушителей и блатных будут брать подписки: «Обязуюсь, не буду, осознал…» Кто не подпишется — получит срок по прошлым нарушениям. Половина людей не верит в такую галиматью. Судить за прошлые нарушения?! Нет, это уже сверх всякой наглости, такое проделал Хрущев с Рокотовым… Неужели и этот?! Другая половина ни в чем не сомневается, говорит, что так и будет. Все в ожидании и напряжении. Спустя неделю начинают партиями вызывать в штаб… Кто чуть попроще — подписывает, остальные плюются и уходят, не обращая внимания на угрозы начальства.
Развязка наступает очень скоро, буквально через пару месяцев. Первые семь человек получают в основном по полтора года, готовят других. Менты просто ликуют и не скрывают своей радости: «Наконец-то, мол, свершилось. Теперь все пойдет как по маслу! Рабы в законе — это блеск!»
Зона изменилась до неузнаваемости. Многим стыдно смотреть друг другу в глаза, до того они опустились… Вот она, проверка на вшивость! Блатные устояли почти все, невзирая на оставшийся срок. Было и не такое, чего уж там! Отсидели больше, отсидим и андроповское, где наша не пропадала!..
Лагерный суд
На пересыльном пункте закрытым судом судят известного пермского блатюка и честнягу по жизни. Петю Богомольца…
В январе его за что-то притащили в ШИЗО и после тщательного шмона велели снять теплое нательное белье. Таков порядок. Тонкая куртка х/б, брюки, носки, трусы, майка. Пете тридцать с лишним, сидит одиннадцать без выхода, туберкулезник, шкура и кости, до свободы девять месяцев.
На улице сорок шесть мороза, в камере жуткий дуборез, почти не топят. С потолка и со стен постоянно течёт, сидеть просто невозможно, зеки только два раза в сутки греются от кружки с кипятком. Петя знает, что через пятнадцать суток у него обязательно начнется активный процесс в легких, а потому артачится и не снимает рубашку.
