Донна Леон - Высокая вода
Бармен снова улыбнулся и, очевидно, привыкший к таким вещам, быстро вытянул два рожка из высокой стопки на прилавке.
– Какой вкус? – спросил он на сносном английском.
– А какие у вас есть?
– Vaniglia,cioccolato,fragola,fiordilatte,etira-misu.[16]
Девушки посмотрели друг на друга в большом замешательстве.
– Я думаю, мы лучше остановимся на ванильном и шоколадном? – сказала одна.
Брунетти больше не мог различать их голоса, настолько они были одинаковые, скучные и гнусавые.
– Ага, наверно.
Первая повернулась к бармену и сказала:
– Due,[17] ваниль и шоколад, пожалуйста.
Дело было сделано за секунду, рожки наполнены и переданы через прилавок. Брунетти утешился, как мог, добрым глотком грога, держа полупустой стакан под самым носом еще долго после того, как сглотнул.
Девушкам пришлось снять перчатки, чтобы взять рожки, потом одна держала оба мороженых, пока вторая рылась в карманах в поисках четырех тысяч лир. Бармен дал им салфетки, возможно, в надежде, что это удержит их в помещении, пока они будут есть мороженое, но девушек было не остановить. Они взяли салфетки и аккуратно обернули ими основание рожков, распахнули дверь и исчезли в сгущающейся предвечерней тьме. Когда очередной трамвайчик шарахнуло о причал, бар наполнился печальным гулом.
Бармен посмотрел на Брунетти. Брунетти встретил его взгляд. Оба безмолвствовали. Брунетти допил грог, заплатил и ушел.
Было уже совсем темно, и Брунетти понял, что хочет домой, подальше от этого холода, от ветра, который все еще пронизывал открытое пространство у воды. Он перешел канал перед французским консульством, потом прошел вдоль больницы Джустиниани, по бывшей свалке, и направился к дому. Поскольку шагал он быстро, то добрался туда за десять минут. В парадном пахло сыростью, хотя тротуар был еще сухим. Накануне ночью их всех разбудили сирены, оповещающие о наводнении, но отлив начался раньше, чем вода успела просочиться в тротуарные трещины. До полнолуния оставалось только несколько дней, и на севере, во Фриули, прошли сильные дожди, так что велика была вероятность того, что грядущая ночь принесет первое в этом году настоящее наводнение.
На верху лестницы он нашел то, что искал: тепло, запах свежеочищенного мандарина и уверенность, что Паола и дети дома. Он повесил пальто на крючок у двери и вошел в гостиную. Там он нашел Кьяру – локти на столе, одна рука держит книгу, чтобы не закрывалась, другая сует в рот дольки очищенного мандарина. Девочка подняла глаза, широко улыбнулась и протянула ему дольку мандарина.
– Привет, папа.
Он прошелся по комнате, радуясь теплу, внезапно почувствовав, какие у него холодные ноги. Он встал около дочки и нагнулся достаточно низко, чтобы позволить ей сунуть дольку мандарина себе в рот. Потом еще и еще. Пока он жевал, она заглотнула все, что еще оставалось на блюдце.
– Папа, подержи спичку, – сказала она, потянувшись через стол и вручив ему спичечный коробок. Он покорно извлек одну и зажег ее, держа пламенем к дочке. Из кучки на столе она выбрала мандариновую корку и согнула ее, так что внутренние стороны соприкоснулись. При этом небольшая масляная струйка выстрелила из треснувшей шкурки и рассыпалась разноцветным фейерверком. – Chebella[18], — выдохнула Кьяра, ее глаза расширились от удовольствия, которое не становилось меньше, сколько бы раз они это ни проделывали.
– А еще есть? – спросил он.
– Нет, папа, это был последний. – Он пожал плечами, но лишь после того, как на ее лице отразилось искреннее сожаление. – Извини, я их все съела, папа. Есть апельсины. Хочешь, я тебе почищу штучку?
– Нет, мой ангел, и так хорошо. Я подожду до ужина.
Он наклонился вправо и попытался заглянуть в кухню.
– Где мама?
– А, она в своем кабинете, – сказала Кьяра, возвращаясь к своей книге. – И у нее очень плохое настроение, так что не знаю, когда мы будем есть.
– Откуда ты знаешь, что у нее плохое настроение? – спросил он.
Она посмотрела на него и закатила глаза.
– Ой, папа, не придуривайся. Ты знаешь, какая она, когда не в настроении. Сказала Раффи, что не может помочь ему с домашним заданием, и наорала на меня, потому что я сегодня не вынесла мусор. – Она оперлась подбородком на кулаки и посмотрела в книгу. – Ненавижу, когда она такая.
– Ну, у нее много неприятностей в университете, Кьяра.
Она перевернула страницу.
– А-а, ты вечно за нее. Но только мало хорошего, когда она такая.
– Пойду поговорю с ней. Вдруг это поможет.
Оба знали, что это маловероятно, но с присущим их семье оптимизмом они улыбнулись друг другу, не исключая такой возможности.
Кьяра опять ссутулилась над книжкой, Брунетти нагнулся, поцеловал ее в макушку и, выходя из комнаты, включил верхний свет. В конце коридора он остановился перед дверью кабинета Паолы. Разговоры помогали редко, но он хотя бы выслушает ее – бывало, что это срабатывало. Он постучался.
– Avanti,[19] – откликнулась она, и он толкнул дверь. Первое, что он заметил еще до того, как увидел Паолу, стоявшую у стеклянной двери на балкон, был беспорядок на ее столе. Бумаги, книги, журналы были разбросаны по его поверхности. Открытые, закрытые, вложенные одни в другие. Только слепой, в прямом или переносном смысле, мог назвать Паолу аккуратной, но эта мешанина далеко превосходила даже ее пределы терпимости. Она повернулась и заметила, что он смотрит на ее стол.
– Я кое-что искала, – объяснила она.
– Того, кто убил Эдвина Друда? – спросил он, имея в виду статью, на которую она в прошлом году потратила три месяца. – Я думал, ты его нашла.
– Не шути, Гвидо, – сказала она тоном, подразумевавшим, что юмор сейчас так же уместен, как присутствие на свадьбе старого бойфренда невесты. – Я почти весь день пытаюсь найти цитату.
– Зачем она тебе?
– Для занятий. Я хочу начать с одного высказывания, и мне нужно сослаться на источник.
– И чье это высказывание?
– Мастера, – сказала она по-английски, и Брунетти заметил, что у нее затуманились глаза, как всегда, когда она говорила о Генри Джеймсе. «Имеет ли смысл, – подумал он, – ревновать? Ревновать к человеку, который, судя по тому, что говорит о нем Паола, не только не мог решить, какой он национальности, но и какого он к тому же пола?»
И так двадцать лет. Мастер провел с ними медовый месяц, был в больнице, когда рождались оба ребенка, таскался за ними в любой выходной, куда бы они ни отправлялись. Плотный, флегматичный, выработавший свой особый стиль, который остался недоступным для Брунетти, сколько раз он ни пытался читать его и по-английски, и по-итальянски, – Генри Джеймс был, как ни крути, вторым мужчиной в жизни Паолы.
– Что за высказывание?
– Это ответ кому-то, кто спросил его незадолго до смерти, чему его научила жизнь.
Брунетти знал, чего от него ждут. Он выполнил это.
– Что же он ответил?
– «Быть добрым, и еще раз добрым, и еще раз добрым», – сказала она по-английски.
Брунетти не смог преодолеть искушения.
– С запятыми или без?
Она метнула на него угрюмый взгляд. Очевидно, неподходящий день для шуток, особенно о Мастере. Пытаясь выползти из-под тяжести этого взгляда, он сказал:
– Довольно странная цитата для начала литературного семинара.
Она взвесила, считать ли его замечание относительно запятых еще актуальным или уже пора перейти к следующему. К счастью, если учесть, что он хотел сегодня поужинать, она склонилась к последнему.
– Мы переходим завтра к Уитмену и Дикинсон, и я надеюсь, что это поможет мне утихомирить кое-кого из самых несносных студентов.
– IIpiccolomarchesino?[20] – спросил он, имея в виду Витторио, наследника маркиза Франческо Брусколи. Витторио, кажется, выставили из университетов Болоньи, Падуи и Феррары, и полгода назад он осел в CaFoscari, пытаясь получить степень по английской филологии, не потому, что питал интерес или любовь к литературе – да и ко всему, что имело общность с письменным словом, – но просто потому, что вырастившие его английские няньки научили его беглому владению этим языком.
– Этакий юный свинтус с грязными мыслями, – сказала Паола с горячностью. – Испорченный до мозга костей.
– Что он еще наделал?
– Ой, Гвидо, дело не в том, что он делает, а в том, что он говорит и как он это говорит. Коммунисты, аборты, геи. Стоит выплыть любой из этих тем, и он их тут же покрывает своей слизью, говорит, что великолепно, что в Европе рухнул коммунизм, что аборты – грех против Бога, а геи… – она повела рукой в сторону окна, как будто искала понимания у крыш. – Господи, он думает, что их всех надо выловить и сунуть в концентрационные лагеря, а всех зараженных СПИДом уничтожить. Бывает, что хочется ему врезать, – сказала она, снова взмахнув рукой, но, однако, без прежней воодушевленности.
