Владимир Тодоров - Пятый арлекин
— От того самого, который умер.
— Ну-ну, продолжайте.
— Вчера я пришел домой, а в дверях записка. Я развернул и у меня едва не разорвалось сердце: почерк Александра, его обороты и подпись его.
— Кто-то зло подшутил над вами.
— Нет, это была не подделка, за двадцать с лишним лет дружбы я знал, как он выводит каждую букву, каждую линию. И листок был из его блокнота, я сам его когда-то подарил.
— Что было в записке?
— Несколько фраз: «Приходил к тебе, к сожалению не застал дома. У меня к тебе разговор. Душно. Приду попозже. Саша». И все.
— Записка при вас?
— Нет, я ее сразу уничтожил. Боже мой, у меня тряслись руки, я немедленно вышел из подъезда и сжег ее, чтобы ветер развеял пепел. От нее веяло могилой.
— Вы не поинтересовались у жены, не звонил ли кто в дверь?
— Нет, не было смысла, она пришла позже меня. Это к счастью, потому что мне понадобилось не меньше получаса, чтобы как-то прийти в себя. — Плахов опять встал и нервно заходил по кабинету. — Почему вы на меня так странно смотрите? Вы будто хотите сказать мне, что заведомо знали, что записки у меня нет.
— Честно говоря — да.
— То есть, вы не допускаете и мысли, что это… Александр?
— А вы допускаете?
— Когда говорю с вами сейчас, то, по правде говоря, — нет. Но что-то есть во всем этом необъяснимое, мистика переплетается с реальными событиями и фактами, которые никак нельзя отбросить.
— Смотря что считать реальными фактами. Расстроенное воображение нередко принимает вымысел за действительно происходящие события. Я вам советую срочно госпитализироваться. Недели за три я вас поставлю на ноги.
— Нет, только не это. Можно сойти с ума при одной только мысли о вашей клинике. Что-нибудь успокаивающее, на это я соглашусь, а остальные методы для меня неприемлемы.
— Вам придется дать подписку о вашем отказе.
— Неужели случай настолько серьезный?
— Да.
— Хорошо, я напишу. Давайте. — Плахов написал на листке десяток быстрых торопливых строк. — Вот видите, я веду себя покладисто и хлопот вам не доставлю.
— Жена заметила ваше состояние?
— Да.
— И какая реакция?
— Вполне естественно, она все приписывает факту потери ближайшего моего друга. Она и посоветовала сходить к врачу, то есть, к вам.
— Именно ко мне?
— Нет, к любому психиатру.
— Почему не к невропатологу?
— Она достаточно образованна, чтобы отличить признаки нервного расстройства от иных, связанных с душевным надломом, к тому же ей известно о клаустрофобии.
— Как она относится к вам в настоящее время?
— Как всегда, если еще не внимательнее. Я засыпаю и чувствую на себе ее взгляд, она переживает за меня более, нежели я сам. Я для нее больше значу, чем ее собственная жизнь. Я сплю, а она сидит рядом и смотрит на меня…
— Я выпишу больничный, придется полечиться дома, раз вы не желаете побыть в стационаре. Через два дня снова ко мне.
— Так вы считаете, что это всего-навсего мои галлюцинации, так сказать, плод расстроенного воображения?
— Безусловно.
— А записка? Я ведь ее держал в руках!
— Если бы вы посидели у меня на приеме, то услышали бы и не такое.
— Значит, я псих?
— Зачем утрировать, вы сейчас нездоровы, это пройдет, как проходит простуда. Только простуду вызывает инфекция, вирус, а у вас возбудителем болезни оказалась ваша проснувшаяся совесть и вина перед другом. Время лечит. К сожалению, уроки бывают тяжелыми, как в данном случае.
— Так вы мне не поверили?
— Отчего же, поверил, но не все принял безусловно. И только. Подумайте все же о стационаре. Вот мои телефоны: рабочий и домашний. Надумаете — позвоните. Я бы хотел встретиться с вашей женой, думаю, что она согласится на встречу со мной. Вероятно, ее мнение для вас не будет последним.
— Ни в коем случае, я не хочу этого, вы можете случайно сказать лишнее. И тогда конец, она не перенесет. Вы бы знали какая она, эта беда никак не должна ее коснуться. Буду нести свой крест сам. Ирина светлый и чистый человек.
— Хорошо, обойдемся без нее, вы способны самостоятельно решить этот вопрос самым разумным и трезвым образом. А пока принимайте вот это. — Ремизов протянул Плахову два рецепта. — Я еще раз подчеркиваю, что срыв серьезен и лечение будет гораздо эффективнее в стационарных условиях. К сожалению, я не могу навязать вам лечение силой.
— Надеюсь, что вы шутите? — Плахов впервые улыбнулся вялой доброй улыбкой, — или внизу меня ждут уже два санитара?
— Конечно, шучу. Всего хорошего, Петр Борисович. Надеюсь, что удастся снять вашу душевную напряженность в самое ближайшее время, тем более, вы сами говорили, что в вас заложено сильное контролирующее устройство. Включите его, отдыхайте, гуляйте, будьте побольше на воздухе. Будет необходимость — позвоните.
— Спасибо, постараюсь одолеть самого себя.
Плахов пожал руку Ремизову и вышел: вид у него при этом был гораздо более спокойным и уверенным, нежели в начале беседы. Телефонный звонок у Ремизова раздался в половине второго ночи. Ремизов нащупал в темноте аппарат и снял трубку.
— Алексей Иванович, это Плахов, Плахов. Вы меня слышите? Говорит Плахов! — в мембране что-то булькало, будто из блюдца на пол лилась вода, в голосе Плахова слышался смертельный ужас.
— Что случилось? — закричал Ремизов, в мгновение осознав, кто говорит и что обстоятельства (глубокая ночь) исключают ординарный случай. Он понял, что Плахов в опасности и срочно нуждается в его помощи.
— Он только что звонил, — произнес Плахов обреченно.
— Кто! Кто звонил!?
— Александр. Он все знает. Он сказал, что я… Это конец, я больше не могу. Мне нельзя жить. Вы ошиблись, это не галлюцинации… Прощайте…
— Плахов, немедленно возьмите себя в руки. Я выезжаю. Скажите адрес!
— Парковая четыр… зачем вам, все уже не имеет ни какого значения…
— Квартира! Какая квартира?
— Семнадцать… Прощайте.
— Плахов, остановитесь! — Ремизов лихорадочно пытался найти единственные нужные слова, загипнотизировать ими Плахова, отыскать в его паническом лихорадочном сознании единственную нить, которая сможет снова связать их хотя бы на то время, которое понадобится ему на дорогу. — Плахов, немедленно разбудите жену, слышите? Пусть она будет с вами, пока я приеду.
— Пусть спит, — выдохнул Плахов, — она святая женщина, ее эта грязь не должна коснуться. Все… — в трубке ритмично зазвучали позывные отбоя. Ремизов наспех оделся, схватил ключи от машины и заторопился в лифт. «Скоро вернусь!»— крикнул он с порога встревоженной жене. Ремизов обычно водил свою машину осторожно, но теперь срезал углы на поворотах, будто участвовал в гонках на Большой приз или уходил от погони. Последнее было более похоже на правду: на углу улиц Чернышевского и Гоголя за ним увязался милицейский патруль и резкий голос прокричал несколько раз в микрофон, приказывая Ремизову остановиться. Ремизов никак на это не отреагировал, продолжая гнать машину по ночным пустынным улицам, понимая, что даже одна секунда опоздания может стоить Плахову жизни.
Он влетел на Парковую и сразу понял, что опоздал: около высотного дома собрались люди: они стояли возле распростертого тела мужчины, не в силах отойти от шока и предпринять какие-либо разумные действия. Впрочем, никакие действия уже не могли помочь Плахову: он был мертв. Следом за машиной Ремизова, резко завизжав тормозами, остановился милицейский «газик». Ремизов и лейтенант почти одновременно подошли к Плахову. Ремизов нагнулся, потрогал запястье его руки, выполнив чисто механическую работу, и выпрямился. Ему хотелось попросить кого-нибудь из присутствующих накрыть тело до приезда машины «Скорой помощи», но он никак не мог выговорить нужные слова. В стороне, на скамейке, полулежала женщина, и Ремизов догадался, что это, вероятно, жена Плахова. Лицо ее застыло и не выражало ничего кроме отчаяния, боли и страха. На своей левой руке чуть повыше локтя Ремизов почувствовал жесткие пальцы лейтенанта милиции.
— Я все объясню, а сейчас распорядитесь, чтобы вызвали врача и зарегистрировали самоубийство.
— Не вам определять причину смерти. Пройдемте со мной в машину.
— Хорошо, — кивнул Ремизов и направился за лейтенантом к желто-синей машине с электронным сигнализатором на крыше.
На второй день после похорон Ремизов и следователь прокуратуры Белов пришли в квартиру Плахова для разговора с Ириной Александровной. Белов сам попросил Ремизова поприсутствовать, не до конца разобравшись в заболевании Плахова. Плахова молча, не обращая внимания на присутствующих, сидела на высоком резном стуле из орехового гарнитура, прямая, с застывшим неживым лицом.
— Вы уж простите нас, Ирина Александровна, — начал разговор Белов, — я понимаю, не время сейчас вести разговор о вашем покойном муже, но при моей работе выбирать не приходится. Я хотел бы, с учетом истории болезни Петра Борисовича, задать несколько вопросов.
