Филлис Джеймс - Пристрастие к смерти

Она снова заплакала, но теперь почти беззвучно; слезы тихо катились по лицу, как будто плакала она от усталости и безнадежности, охвативших ее после перенесенной боли.

Но были еще вопросы, которые он должен был задать, причем именно сейчас, пока горечь отверженности и утраты не сменилась смирением.

– Когда мистер Суэйн приехал, ходил ли он один куда-нибудь в доме, кроме вашей гостиной и кухни?

– Только в туалет и в ванную.

Значит, у него была возможность зайти в кабинет.

– А когда он оттуда вернулся, у него в руках ничего не было?

– Только вечерняя газета. Он принес ее с собой.

Почему же он не оставил ее где-нибудь? Зачем было брать ее с собой в ванную, если он не собирался что-нибудь в ней спрятать: книгу, папку, личные письма? Он знал, что обычно самоубийцы перед смертью уничтожают свои бумаги; возможно, потому и решил взять с собой что-нибудь, чтобы сжечь на месте преступления. Вероятно, он случайно открыл ящик стола и нашел там ежедневник.

Дэлглиш повернулся к Саре Бероун:

– Мисс Мэтлок очень расстроена. Хорошо бы ей выпить чашку чаю. Быть может, кто-нибудь из вас позаботится об этом?

– Вы нас презираете, не правда ли? – сказала она в ответ. – Всех нас.

– Мисс Бероун, я нахожусь в этом доме как офицер полиции, ведущий расследование. У меня здесь нет иных прав и иных задач.

Когда они с Массингемом уже подходили к двери, раздался ровный высокий голос леди Урсулы:

– Прежде чем вы уйдете, коммандер, думаю, вам следует узнать, что из сейфа в кабинете пропал пистолет. Он принадлежал моему старшему сыну – «смит-вессон» восьмого калибра. Моя сноха говорит, что Пол избавился от него, но я полагаю, правильнее будет считать, что она… – Баронесса помолчала и добавила с легкой иронией: – Что она ошибается.

Дэлглиш посмотрел на Барбару Бероун.

– Ваш брат мог его взять? Он знал шифр сейфа?

– Разумеется, нет. Зачем он Дикко? Пол от пистолета избавился. Так он мне сказал. Он считал, что держать его в доме опасно. Он его выбросил. Выбросил в реку.

Леди Урсула так, словно снохи не было в комнате, возразила:

– Думаю, вы можете считать, что Доминик Суэйн знал шифр сейфа. Мой сын сменил его за три дня до смерти, а у него была привычка отмечать новую комбинацию цифр карандашом на последней странице своего ежедневника и не стирать до тех пор, пока он не был уверен, что я и он сам запомнили ее. Он обводил соответствующие цифры на имевшемся там календаре следующего года. Это как раз и была та вырванная страница, которую вы мне показывали, коммандер.

К тому времени, когда он купил стамеску – самую крепкую, какая нашлась в магазине, – было уже почти пять часов. Ехать в «Вулворт» времени не оставалось, но он успокоил себя тем, что это не важно, и купил стамеску в скобяной лавке возле Харроу-роуд. Продавец, может, его и запомнил, но кто станет у него спрашивать? Взлом будет выглядеть как незначительная кража. Потом он выбросит стамеску в канал. А не имея возможности сравнить следы от стамески на ящике с самой стамеской, как они смогут связать его с преступлением? Инструмент был слишком длинный для его кармана, поэтому он сунул его вместе с пистолетом в холщовую сумку. Его забавляло то, что он несет на плече заурядную хозяйственную сумку и ощущает в ней тяжесть оружия и стамески, бьющую в бок. Он не боялся, что его остановят. Кому понадобилось бы останавливать респектабельного молодого человека, спокойно возвращающегося домой в конце дня? Но эта уверенность имела и более глубокие корни. Он шел по унылым улицам, высоко подняв голову, непобедимый, и мог вслух смеяться в эти серые, глупые лица, уставившиеся либо вперед, либо в землю, как будто высматривая случайно оброненную монетку на тротуаре. Они жили, как в загоне, бесконечно бродя по его периметру, рабы рутины и условностей. Одному ему достало храбрости вырваться на волю. Он был среди них королем, свободным духом. А через несколько часов будет уже на пути в Испанию, к солнцу. И никто не сможет его остановить. У полиции нет ничего, чтобы обосновать его задержание, а теперь и до единственного вещественного доказательства, связывающего его с местом преступления, – рукой подать. У него достаточно денег, чтобы прожить в Испании два месяца, а потом он напишет Барби. Сейчас еще не настало время открыться ей, но придет день – ждать совсем недолго, – и он ей все расскажет. Потребность поделиться с кем-нибудь становилась для него наваждением. Он ведь чуть было не признался той жалкой старой деве в отеле «Сент-Эрмин». Потом ему стало прямо-таки страшно от этого нестерпимого желания рассказать – чтобы кто-нибудь восхитился его умом и храбростью. Больше всего хотелось рассказать Барби. Именно Барби имела право все узнать первой. Он поведает ей, что именно ему она обязана своими деньгами, своей свободой, своим будущим. И она сумеет быть благодарной.

День был таким пасмурным и темным, что казалось, будто уже настал вечер. Небо заволокло толстым слоем ватных облаков, воздух, такой густой, что тяжело дышать, имел металлический привкус приближавшейся грозы. Не успел он завернуть за угол и увидеть храм, как она разразилась. Небо и воздух осветились первой вспышкой молнии, и почти сразу грянул трескучий гром. Две крупные капли упали на тротуар прямо перед ним – и дождь обрушился сплошной стеной. Громко смеясь, он забежал под козырек церковного крыльца. Даже погода была на его стороне. Главная дорожка, ведущая к церкви, оказалась пуста; он выглянул из-под козырька. Террасные дома, окружавшие площадь, колыхались у него перед глазами сквозь завесу дождя. Над блестящим тротуаром всплескивали струйки, словно крохотные фонтанчики, и вода бежала по сточным канавам, завихряясь водоворотами.

Он осторожно повернул тяжелую железную ручку. Дверь оказалась не заперта, даже чуть-чуть приоткрыта, как он и ожидал. В каком-то уголке его сознания хранилось понимание того, что церкви, вместилища святости, должны быть всегда открыты для верующих. Все шло как положено, ничто не могло ему помешать. Дверь скрипнула, когда он прикрыл ее за собой и вступил в сладко пахнущую тишину.

Церковь оказалась больше, чем он ожидал, и такой холодной, что он поежился. В ней царила полная тишина, и в первую секунду он подумал, будто слышит топот лапок какого-то зверька, пока не понял, что это его собственное дыхание. Если не считать единственного подсвечника и лампады, окрашивавшей малиновым цветом пространство маленького придела, искусственного света в храме не было. Два ряда свечей, горевших перед статуей Мадонны, заколыхались от сквозняка, когда он закрывал дверь. К ветвистому канделябру был приделан запертый ящик, но он знал, что это не тот, который ему нужен. Он дотошно расспросил мальчика. Ящик, в котором покоилась пуговица, находился в западном конце церкви, перед чугунной решеткой с растительным орнаментом. Однако он не спешил. Дошел до середины нефа, встал лицом к алтарю и широко раскинул руки, как будто хотел по-хозяйски обнять эту огромную пустоту, святость, сладко пахнущий воздух. Прямо перед ним богато мерцала золотом мозаика аспиды, а подняв голову к зенитному фонарю, он увидел в полусвете ряды живописных фигур, одномерных, безобидно сентиментальных, как вырезки из детских книжек с картинками. Дождевая вода стекала с волос ему на лицо, и, ощутив ее сладкий вкус на языке, он рассмеялся. У его ног образовалась маленькая лужица. Постояв еще немного, он медленно, почти церемониально, проследовал в конец нефа, к канделябру, стоявшему перед решеткой.

На ящике висел замок, но он был малюсенький, и сам ящик оказался гораздо более эфемерным, чем он ожидал. Он всунул стамеску под крышку и надавил. В первый момент крышка не поддалась, но через несколько секунд послышался легкий треск раскалывающегося дерева, и щель расширилась. Он надавил сильнее – дужка замка вдруг отскочила с таким громким лязгом, что эхо пронеслось по церкви, как звук пистолетного выстрела. И почти сразу же ему ответил раскат грома. «Это боги аплодируют мне», – подумал он.

А в следующий момент он заметил движущуюся к нему темную тень и услышал голос, спокойный, тихий, но властный.

– Если вы ищете пуговицу, сын мой, то вы опоздали. Полиция ее уже нашла.

Прошлой ночью отец Барнс снова видел тот же сон, что приснился ему впервые в ночь после убийства. Сон был чудовищен, ужас объял отца Барнса в момент пробуждения, а потом, когда он вспоминал его, становилось еще страшнее. Как всякий ночной кошмар, сон оставил у него ясное ощущение, что это никакая не аберрация, а нечто твердо укорененное в подсознании и лишь усиленное чудовищными реальными событиями; припав к земле, оно только и ждет момента, чтобы наброситься на него. Сон напоминал фильм ужасов. Отец Барнс наблюдал за какой-то процессией, не участвуя в ней, а стоя на краю тротуара, один, никому не видимый. Во главе процессии, впереди креста, приплясывая и фиглярствуя, шествовал отец Донован в своей самой богатой ризе, а за ним, ручейком вытекая из церкви, – его паства: смеющиеся лица, дергающиеся тела, звон литавр. Отцу Барнсу пришел на ум Давид, прыгающий перед ковчегом Господним. А затем высоко под балдахином появились Святые Дары. Но, приблизившись, отец Барнс увидел, что это вовсе не балдахин, а вылинявший, протершийся ковер из малой ризницы церкви Святого Матфея. Когда шесты, на которых он был натянут, дергались, бахрома колыхалась, а то, что несли под балдахином, оказалось не Святыми Дарами, а телом Бероуна, красным и голым, как зарезанная свинья с зияющей раной в горле. Он проснулся с криком и, судорожно нащупав выключатель, зажег ночник. Этот кошмар возвращался к нему ночь за ночью, а в прошлое воскресенье неожиданно прекратился, и несколько ночей отец Барнс спал глубоким спокойным сном. Закрыв дверь после ухода Дэлглиша и мисс Уортон, он вдруг поймал себя на том, что молится, чтобы дурной сон не посетил его сегодня вновь.