Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю
— Молодой человек! Что с вами?
Он очнулся и обнаружил себя, головой упертым в спинку впередистоящего кресла и сквозь стиснутые зубы что-то мычащим. Он даже успел услышать последний звук собственного бессловесного тоскливого стона.
— Что с вами?
Интеллигентная старушка-учительского вида смотрела на него и испуганно, и сострадательно.
— Что-то приснилось, наверно.
— Вы так стонали. Я даже испугалась.
— Извините. Я не нарочно.
Старушка, наконец, отвернулась от него.
ДэПроклов никак не мог прийти в себя. Давешний стон все еще стоял в нем, рвался наружу, и усилие требовалось, чтобы удержать в себе эту муторную муку. Он не думал о ней, о том, что ее уже нет, нигде нет и уже никогда не будет — это знание жило в нем, разрасталось, этому ощущению, казалось, было тесно в нем, и оно ни на минуту не оставалось в покое, то и дело он слышал в себе как бы толчки, тычки, напоминания о том, что ее нет, нигде нет и уже никогда не будет.
Странное дело, вспомнив однажды о ее муже, об этом никчемном Игорьке, он все чаще почему-то возвращался именно к нему мыслями. И все больше сквозняковой ненависти ощущал в себе. Почему-то именно так связывалось: «Если бы не это ничтожество, все было по-другому. Мы — еще с Москвы — были бы вместе, и все было бы по-другому. Он, гнида, всему виной!» — и если до какого-то времени он еще испытывал колебания, стоит ли «закладывать» Игорька, после известия о смерти Нади, то чем дальше, тем больше хладела его душа и ни малейшей жалости не чувствовал он к человеку, с которым Надя была так отчаянно несчастна и из-за которого… у него не было сомнений на этот счет! — из-за которого…
Он не врал, когда в беседе с серым инквизитором утверждал, что он уже знает автора анонимок. Никто, кроме Игоря, не мог сделать этого. Он — один — знал, что история с кореньскими ножами — развесистая клюква, он — один — знал про генсека, он — один — знал, что добыча подарочных ножей поручена отделу идеологии. (Об этом, конечно, был информирован и Альгирдасович, но тот должен был оказаться совершеннейшим дебилом, чтобы на самого себя, в сущности, строчить телегу.) Только у Игоря была причина — крыса, загнанная в угол! — фигурально говоря, погибая, потянуть за собой на дно и других, как можно больше других.
Пожалуй, и такой мог быть расчет. Альгирдасович, защищая себя, свой обком, вынужден будет невольно выгораживать и его, они уже будут повязаны одной ложью, так, возможно, рассуждал Игорек, и это уже будут другие отношения.
Кто, впрочем, может теперь знать, какими побуждениями ведом был этот крысеныш, когда бомбил Москву разоблачительными письмами? Одно ДэПроклов знал непререкаемо: это — Игорек. И ему лишь одно-единственное нужно было на Камчатке: задать прямой вопрос и видеть при этом глаза того, кому он будет задавать вопрос. Себе ДэПроклов верил и знал, что не ошибется, никогда еще он не ошибался.
Теперь, поневоле размышляя о давнишней той истории с кореньскими ножами, все чаще ему являлась мысль, которую он вначале третировал как заведомо бредовую, но которая тем не менее упорно возвращалась к нему и возвращалась, как он ее ни изгонял.
Нелепая гибель изготовителя ножей. Очень уж ко времени случилась она. Прямо как по заказу. «А если, действительно, по заказу?» — размышлял ДэПроклов, и сам же себя поднимал на смех: ну, никак не вязался Игорь, его вялая, лениво-одутловатая, слегка бабья рожа с обликом человека, замыслившего и осуществившего смертоубийство, хотя…
…хотя, вспомнив мимолетное ощущение опаски, которое он услышал тогда, пять лет назад, сидя в машина рядом с Игорьком (а ДэПроклов, повторим, абсолютно верил в истинность своих восприятий людей, и действительно, очень редко ошибался), вспомнив, как поразился тогда, почуяв ненависть к себе, во время разговора за тем именинным столом, вспомнив все это, он уже почти готов был, с малой, конечно, долей вероятия предположить, что он, возможно, и недооценивал в чем-то Игорька. Чужая душа — потемки, а уж душа крысеныша, на краю погибели — мрак кромешный.
Только вот какой выгоды ради потребовалось «мочить» безобидного кустаря-одиночку? Совершенно бессмысленно.
Впрочем, если предположить, что Игорек к этому касательство имел, то кое-какая ему лично все же выгода была: с исчезновением дяди Степы того (или дяди Мити?) можно было бы говорить и об исчезновении древнего промысла, единственным наследником которого дядя Митя-дядя Степа был, тайны которого унес с собой в могилу, а были те тайны или их в помине не было, это дело десятое, об этом надо было бы у дяди Мити-дяди Степы спросить, но только, увы, сейчас уже не спросишь.
Да не может такого быть! — сам себе сопротивлялся ДэПроклов, — чтобы из-за дерьмовой заметки?!.. И сам же себе возражал: «Это для тебя — дерьмовая заметка, а для него в тот момент — угроза краха, катастрофа, смерть всех мечтаний и упований».
Ну, ладно. Как тогда технически он мог бы обстряпать это дело?
Предположим — некий знакомец из местных уголовников. А там, сколь помнится, весь поселок был из: или из бывших, или из натуральных уголовников. Жизнь человека, тем более, коряка в тех краях стоила тогда (да сейчас-то тем более) пригоршню пятаков, не больше. Опасаться расследования, более-менее тщательного, нечего было. Тем более, что душегуб — тот самый начифирявшийся бич — был налицо. Он, говорят, даже и не пытался отрицать случившийся с ним грех.
Ну, стало быть, знакомец из местных. Заплатить ему. Или — марафету какого-нибудь предложить. Тот устраивает большой чифирь. Когда те двое уже в отрубе, много ли труда требуется, чтобы вытащить у бича его заточку, ткнуть той заточкой кузнеца-самородка, вложить орудие злодеяния в руку бича и преспокойненько удалиться.
Вариант, конечно, более-менее правдоподобный, размышлял ДэПроклов, хотя, похоже, за уши притянутый. Ну, почему, например, не ткнуть в сердце или в печень, или еще куда-то? Больно уж хитро-мудро: именно в бедренную артерию! Чтоб истек дядя Митя-дядя Степа кровью потихоньку. Ну, а вдруг кто-нибудь зашел бы невзначай в их балок? Ну, а вдруг дополз бы все-таки тот самородок до дверей? Ну, а вдруг спасли бы? (Хотя, конечно, вряд ли — насчет спасти — санчасть, сколько помнится, была только в зоне, километрах в двадцати; в поселке — только вечно пьяный «фершал», но и будь он даже трезвый, не смог бы пережать бедренную…) Так что, если бы злодейский расчет, то расчет неимоверно тонкий, невероятно какой-то точный, — но как-то очень плохо верится, что в убогом том поселке мог обитать человек, способный на этакое. А, впрочем, откуда знать, что за люди обитали тогда в том поселке?
Если все же допустить, что случай с коряком-кузнецом не несчастный случай, то придется признаться — признался себе ДэПроклов — что ни малейшего сомнения в правдоподобности происшедшего ни у кого даже не возникло. Злодей, если он был, своего добился.
Оно, конечно, если бы вскрытие сделать да посмотреть, какой дурью этих двоих опоили, да если бы экспертизу провести на предмет того, а мог ли бич, лежа, нанести именно такое ранение, да если бы что-нибудь еще этакое, научно-милицейское, предпринять, — тогда-то, может быть, истина и открылась. По крайней мере, хоть сомнения возникли бы.
А местный участковый милиционер (участок у него был величиною с Бельгию) лишь одному удивился: откуда у этих бичей занюханных чай появился? Насколько ему, участковому, известно, местный народ вот уже два месяца без чифиря бедует.
Качественный был страж закона в поселке Усть-Корень, что и говорит. Когда ДэПроклов спросил его, ну, а чего интересненького из происшествий случилось на его участке, тот, после долгого раздумия ответил: «Да ничего, вроде, и не было… Ну, может, коряка тут одного нашли. Точнее сказать, не коряка, а полкоряка». «Как это?» — удивился ДэПроклов. «Бензопилой пиленный,» — кратко ответствовал участковый. «Ну? И что? Кто сделал, отыскали?» «Да разве тут отыщешь? — преспокойно ответствовал тот, — махнул рукой. — Э-э! Одним коряком больше, одним коряком меньше…»
«Ф-фу! Ну и нагородил же ты, братец! — сказал сам себе ДэПроклов и даже потряс головой, стараясь избавиться от навязчивых этих мыслей. — Не мог, не из того дерьма леплен Игорек, чтобы провернуть такое! И какие-такие знакомцы могли у него быть среди блатных? Он же по партийной линии шел — за версту, стало быть, должен был обходить подобные, компроматные знакомства».
И тут же, сам себе, не без ехидства заметил: «А, между прочим, на следующее утро Игорек из города исчез. Надя сказала: „Куда-то на север полетел…“ А на аэродроме, даже после обкомовского звонка лететь отказались: „бортов нет“. Вертолет, который обычно обслуживал район Усть-Кореня, оказывается, с утра улетел. И какой-то ваш обкомовский, как они сказали, улетел с ним… Что ты на это скажешь?»
