Красная карма - Жан-Кристоф Гранже
– Он стал твоим гуру?
– Нет. Он просто был обаятельным человеком, блестящим, очень… привлекательным.
– До такой степени, что ты с ним переспала?
В трубке раздались странные звуки – треск или, может, кашель: Симона вечно ходила полупростуженная. Неудивительно, учитывая, какую заразу таскали ей ее нищие.
– Не говори со мной в таком тоне. Ты должен меня уважать.
– Я тебе вообще ничего не должен. Зачем ты трахнула этого пидора?
– Чтобы спасти его.
– Спасти?
– Он не был… в общем, он не был нормальным.
– Ты хочешь сказать, что он был гомосексуалистом?
Молчание. После жестоких методов Матери – мягкий способ Симоны… Обе женщины были убеждены, что нужно «исправлять» взрослого Жоржа…
– Значит, ты спала с ним, чтобы вылечить?
– Это была божественная миссия. Я услышала голос, и он…
– Рассказывай дальше.
Мерш представил себе ее лицо с задубевшей кожей, ее шрамы, ее бескровные губы – странным образом все это придавало ей сходство с берберской женщиной, пропеченной солнцем.
– Он оказался… опасным человеком. Внешне это был эстет – утонченный, нежный, как пасхальный агнец, но в глубинах таился совершенно другой типаж – измученный, жестокий, с душой убийцы.
– Убийцы?
– Да. Ну, иногда казалось, что он способен убить – просто так, без всяких угрызений совести. В нем была сила… библейских героев. Какая-то праведная жестокость.
– Ты говорила ему, что беременна?
– Да, я ему написала. Это был мой долг. Но сразу же пожалела об этом.
– Почему?
Она издала что-то вроде смешка – хотя это слово не подходило его матери, человеку, напрочь лишенному эмоций. Про таких говорят: «Он смеется, разве что обжегшись». Впрочем, нет, с ней было наоборот: собственный смех сжигал ее, как святая вода обжигает одержимого.
– Пьер рассказал мне о своем ужасном детстве, о трагедии, которую он пережил из-за отношений с Гоппи. Он не хотел иметь потомков, чтобы не продолжать род Матери…
– Ты знала о Ронде?
– Конечно. Уже тогда это была крупная община.
– В последний раз ты мне говорила, что Руссель вернулся в Париж, чтобы официально признать своего ребенка.
– Я соврала. Я сама оформила отцовство.
– На фамилию Жуандо?
– Да.
– Откуда ты ее взяла?
– Потерпи, узнаешь.
Мерш наскоро подвел итоги. Жорж Дорати, ставший Пьером Русселем, узнаёт, что у него есть сын. Он возвращается в Париж с намерением его убить. Видит на руке ребенка знак Матери и убегает. Потом снова возвращается. Зачем? И зачем убивать трех молодых женщин перед встречей с собственным сыном, который к тому же – реинкарнация его матери? Терпение… Да уж, оно ему необходимо.
– В нашей группе, – продолжала Симона, – стало известно, что Пьер возвращается. У нас с твоей бабушкой началась паника. Чего мы только не придумывали. Спрятать Эрве. Сменить ему имя. Отослать в приют…
– Так ты была уверена, что Жорж собирается убить ребенка?
– Абсолютно. Пьер был потенциальным убийцей. Воспитание матери сделало его безумным, он не хотел, чтобы его кровь передавалась по наследству.
– Что произошло потом?
– Пьер вернулся, когда Эрве было около года. Он заявился к нам, вооруженный своим кривым ножом, с которым никогда не расставался. Кривой садовый нож для плетения корзин.
Мерш вспомнил галлюцинации Эрве.
– Ты не помнишь, в тот день на нем была фуражка?
– В Париже Пьер всегда носил фуражку. В тот день, когда он появился у нас, на нем был черный гимнастический костюм. Чистый кошмар.
Мерш почувствовал, что волосы зашевелились у него на голове. Картина в точности совпадала с тем, что Эрве видел под кислотой и в своих снах.
– Почему он не убил Эрве?
– Из-за метки на его руке. Пятно в виде свастики. Пьер считал, что дух Матери уже перешел в ребенка. Он стал неприкосновенным.
– Это просто родимое пятно.
– Нет, не родимое…
По линии сквозь треск медленно распространялся ужас.
– Это я процарапала ему ножом знак на коже.
– Что?
– Только Мать могла остановить Пьера. Я придумала это, чтобы защитить своего ребенка. Свастика. Символ Ронды.
Сыщик взглянул на Эрве, который машинально схватил себя за предплечье. Он плакал. Без рыданий, без громких стонов. Он плакал беззвучно, как плачет оплывающая свеча: тяжелыми, мутными слезами.
– Но если Пьер Руссель хотел убить Эрве, чтобы прервать род Матери, – возразил Мерш, – разве этот знак на руке не должен был стать еще одной причиной, чтобы его уничтожить?
– Ты не осознаёшь глубину его травмы. Он мог убить ребенка, в котором течет его кровь и кровь Матери, но не мог поднять руку на саму Мать. Знак Эрве был доказательством, что Мать теперь живет в нем.
Так вот в чем дело: в то время Пьер Руссель сдался, испугавшись присутствия Матери, но теперь он стал могущественным гуру – и посмел бросить вызов.
– Что ты сделала потом?
– Я поехала к Матери.
– В Индию?
– Нет, она была в Париже. В июне сорок седьмого она жила в своей квартире на улице Медичи. Она была больна и проходила курс лечения.
– Эрве был с тобой?
– Да.
Женщина в интерьере тридцатых годов, стук ее каблуков. Эти детали отпечатались в подсознании его брата.
– Жанну де Тексье мучили мышечные судороги, да? – поинтересовался Мерш.
– У нее была очень редкая форма невропатии.
– Как у Эрве?
– Я всегда это знала. Наследие бабушки.
Мерш взглянул на брата: его лицо выражало облегчение. Он не был реинкарнацией чокнутой гуру. Всего лишь ее внуком, а также отпрыском хищника.
М-да. Облегчение было весьма относительным…
– И как она тебя приняла?
– С презрением. Все, что касалось ее сына-гомосексуала, больше ее не интересовало. Но когда она увидела знак, ее отношение изменилось. Она ни на секунду не усомнилась в том, что знак настоящий, и сразу увидела в Эрве преемника, человека, готового принять ее душу, когда она решит покинуть свое больное стареющее тело.
Этот раунд Симона выиграла.
– Мать согласилась защитить нас, – добавила она.
– Каким образом?
– Заставив сменить имена. После войны в административных учреждениях царил настоящий хаос. Возвращались выжившие в лагерях евреи, вдовы вставали на учет, чтобы получать пенсию, дети, рожденные во время войны от немецких отцов, регистрировались под фамилией официальных отцов-французов. Словом, такая могущественная женщина, как Жанна де Тексье, – даже в правительстве были люди, которые ей симпатизировали, особенно среди франкмасонов, – без труда достигла своих целей.
– Значит, фамилия Валан – ненастоящая?
– Настоящая – Бувар, так звали моего отца. Мы с Одеттой тогда обе сменили фамилии.
– Поэтому фамилия Эрве – Жуандо?
– Я ее просто придумала.
– А я, почему у меня фамилия Мерш?
– Она единственная настоящая в этой истории, так звали твоего отца, который тебя признал.
Мерш задумался. Два брата, которых пропустили через мельничные жернова, перемололи в мелкую крошку. Неспокойное детство, трудное взросление, расшатанная личность. Два мальчика, которые как могли выкарабкивались из замалчиваемой семейной трагедии.
На песке ничего не построишь.
Впрочем, теперь Мерш смотрел на мать и дочь Валан – пардон, Бувар – другими глазами. На Симону, которая пожелала, чтобы он рос в интернате, несомненно ради его безопасности, и на Одетту, не проявлявшую к нему ни малейшего интереса –
