Красная карма - Жан-Кристоф Гранже

– Да, Обена был педофилом.

– И Мать приняла это?

– Она об этом не знала. Иногда с вершины все видно гораздо хуже.

– Шарль Обена изнасиловал и Жоржа?

– Нет. Он никогда бы не посмел тронуть сына Матери. Случившееся намного хуже…

Мерш наконец сел – с самого начала он единственный стоял на ногах, отбрасывая на землю тень и изображая солнечные часы. Его удивляло, что подкрепление так и не появилось, – но, возможно, ашрамиты боялись войти в молельню.

– Спали вместе не Обена и Жорж, а Жорж и Гоппи.

Мерш попытался рассмеяться – не духовная община, а какой-то притон с групповухой.

Ему стало почти жалко эту старую пуританку, чокнутую садистку, желавшую изменить природу своего сына и превозносившую до небес индийского мальчика, который никого ни о чем не просил. Все, что она получила, – это пара юных содомитов, которые «нежно любили друг друга», как пела Жюльетт Греко[131].

– Мать узнала об этом?

– Да, и это было ужасно. Она обвинила Жоржа в том, что он совратил Гоппи. И в ярости совершила непоправимое…

Мерш искоса взглянул на Николь и Эрве, которые, разинув рот от изумления, сидели по-турецки, как на рок-концерте.

– Мать потащила Жоржа к бассейну с миногами и столкнула его в воду. Вооружившись палкой, она целый час не давала ему оттуда выбраться. Я сам все это видел. Мать кричала, рыдала, хохотала и проклинала его на двух языках сразу. А твари тем временем пожирали бедного барахтавшегося мальчика.

Молчание. Казалось, было слышно, как за стеклом скользит по небу солнце. Мерш был потрясен – хотя сам мучил Хамсу точно так же.

Танец.

Плетение корзин.

А теперь еще и миноги.

Жорж Дорати еще подростком был на всю жизнь травмирован жестоким обращением своей выдающейся матери-гуру. Он танцевал. Заготавливал ивовые прутья для корзин. И воспроизводил укусы миног. Его убийства, его жертвы рассказывали о его собственной жизни. О его страданиях.

Мершу пришлось поторопить Посланца, который совершенно обессилел.

– Что было потом?

– Жоржу потребовалось несколько недель, чтобы залечить раны. Мать велела ученикам молиться за него. Она всегда считала, что Жорж выжил только благодаря этой духовной силе.

– У него остались шрамы?

– На теле, но не на лице… Как только он немного окреп, он сбежал.

– Куда?

– Никто не знает. Ему было тогда пятнадцать. Предполагали, что он отправился в Индокитай, к дальней родне Жанны. Наверное, он оставался там до окончания войны.

– Тогда он и сменил имя?

– Без сомнения.

– Как ты узнал, что Жорж Дорати стал Пьером Русселем?

– В Индии проживают сотни миллионов людей, но сведения о них не исчезают бесследно. Они как вибрации, переходящие из души в душу…

– О’кей, я понял.

Мерш чувствовал, что Хамса уже оклемался и скоро затянет свои привычные песни о духовной энергии и об излучающих свет клеточках тела.

Перенаправь его.

– Пьер Руссель еще виделся с Гоппи?

– Не знаю.

– А Антуан Роже, его брат?

– Не знаю.

– Что стало с Антуаном?

– Он сделал блестящую карьеру в лоне иезуитской конгрегации.

– Где он сейчас?

– В Риме. Он – кардинал в Ватикане, при Павле Шестом.

Тратить время на любимчика Матери смысла нет.

– Гоппи отвернулся от Ронды, потому что его разлучили с Жоржем?

– И поэтому тоже. В любом случае у него сформировалось собственное понятие о духовных общинах.

– О сектах.

– Называйте как хотите. Он не желал больше слышать о них.

– Пьер Руссель еще жив, ведь так?

Молчание. Мерш снова ткнул Хамсу в плечо, и тот уткнулся носом в землю.

– Он жив или нет?

– Жив.

– Как его теперь зовут?

– Баба Шумитро Сен.

– Почему он взял индийское имя?

– Он считает себя индусом. В Варанаси мы умираем, сгораем и возрождаемся.

– А почему «баба»?

– Он стал гуру. И по-прежнему живет в Варанаси, творя зло, как другие творят милостыню.

– Зло?

– Он практикует опасный вид тантризма. Учение, которое черпает силу во мраке.

– Ты знаешь его адрес?

– Его все знают. Он до сих пор занимается музыкальной библиотекой, изучает священные тексты и руководит своей зловредной сектой. Он также носит оранжевое платье. Символ познания и…

Мерш больше не слушал. Еще одна секта, еще один кишащий фанатиками город… Это никогда не кончится…

Подкрепление по-прежнему не появлялось. Только встав, он заметил, что белая комната погрузилась в сумерки.

Для порядка он спросил:

– Ты знаешь, что это он убил Кришну?

– Знаю.

– А двух девушек в Париже?

– Тоже.

– Думаешь, он и в Варанаси убивает?

– Да.

– И ты молчишь?

– В этом смысл его поисков. Никто не может мешать духовным поискам…

– Ладно! Сейчас мы позовем твоих дружбанов. И советую дать нам уйти спокойно, без всяких фокусов.

На площадке перед лестницей, как и накануне, смирно ждали ашрамиты. У них был своеобразный способ приходить на помощь своему учителю: они молились. На коленях, уткнувшись лбом в пол, или наоборот – стоя, обратив лица к небу, – они, казалось, пребывали в глубоком экстазе.

Мерш, Николь и Эрве незаметно, так что никто не обратил на них внимания, проскользнули сквозь их ряды. Вот уж действительно, благочестие, неотличимое от транса.

А теперь – план.

Найти джип, который привез их, и свалить отсюда.

В Калькутте дождаться первого рейса и лететь в Варанаси. Можно, конечно, попробовать добраться туда на машине, однако трястись семьсот километров по индийским дорогам в окружении психов, которые обгоняют тебя на мопедах с криками «Кали!», – нет уж, спасибо.

Но перед отъездом оставалось сделать еще одну вещь.

Телефон они нашли в кабинете бухгалтерии, где не оказалось ни единой живой души. Персонал наверняка находился на рабочем месте – бормотал мантры перед дворцом.

Сыщик через оператора вызвал номер, который знал наизусть, и с подсказками Николь назначил время разговора: в восемнадцать часов по бенгальскому времени, четырнадцать тридцать – по французскому.

Наконец, после нескольких минут потрескиваний и обрывков фраз на плохом английском, он услышал голос, которого ждал:

– Кто говорит?

– Жан-Луи.

Треск мгновенно пропал, и в трубке гулко, словно под сводами собора, прозвучал голос Симоны Валан.

– Жан-Луи… – повторила Богоматерь Страждущих. – Я так волнуюсь.

– Все в полном порядке, – отмахнулся Мерш, демонстрируя незаурядное чувство юмора. И положил трубку на стол микрофоном вверх, чтобы Николь и Эрве слышали разговор.

– Вы скоро вернетесь?

– Осталось доделать несколько мелочей. В последний раз ты выставила меня идиотом.

– Жан-Луи…

– Ладно, проехали. Я звоню, чтобы рассказать тебе о Пьере Русселе.

– Пьере? – эхом отозвалась она.

– Да… или, если хочешь, о Жорже Дорати.

– Жорже?

– Ты собираешься все за мной повторять? Когда в сорок шестом году вы встретились с Пьером Русселем в Париже, что конкретно произошло?

– Ты прекрасно знаешь, что произошло. Эрве с тобой?

– Он рядом. И слушает тебя.

Короткое молчание, сопровождаемое потрескиванием. Все-таки это невероятно – иметь возможность разговаривать, когда вас разделяют восемь тысяч километров.

– Пьер Руссель не был студентом Института восточных языков, – снова заговорил Мерш. – Он разбирался в бенгальском или индуизме лучше любого преподавателя на факультете. Как ты с ним познакомилась?

– В то время я интересовалась индийской мистикой и связалась с одной… сектой.

– Какой сектой?

– Скорее с группой мыслителей, которой руководил Пьер Руссель…

Их мать родилась в 1917-м, Жорж Дорати – на шесть лет позже. В 1946 году Симоне было