Вилли Корсари - Из собрания детективов «Радуги». Том 2
Под этим испытующим взглядом американист Бонетто похолодел. На него подуло вдруг ледяным ветром истины, неумолимо разметавшим все листики и веточки, которыми он прикрывался от житейских бурь. Теперь обнажился ствол, черный, голый, внушавший ему дикий страх.
Американист Бонетто наклонил голову и хрипло произнес:
— Прошу вас, садитесь.
Никто, понял он с ужасающей ясностью, никто даже пальцем не пошевельнет ради него, ни один человек не напишет гневного письма в газету, никто не станет собирать подписи, никто ни в одной стране не возмутится, никто не проявит даже интереса к его делу. Потому что он ноль, жалкий человечек, замешанный в прескверную историю — в такие истории лучше не попадать. Так все и будет: маленькая фотография в отделе уголовной хроники, слезы родителей и родственников, куча денег на адвокатов, злобные сплетни студентов и коллег… А если кто и окажется в центре внимания, так это Марпиоли! Лицемерно изображая изумление, недоверие, наконец жалость, тот сполна насладится его позором.
Как, Бонетто? Что вы говорите? Быть того не может! Я не верю, что он виновен! Что-то нужно безотлагательно предпринять!
И никто ничего не предпримет, никто не кинется к нему на помощь, не захочет рисковать своей репутацией. Все будут со стороны наблюдать за его драмой. Да, скорее всего, он невиновен, но ведь никогда точно не знаешь… Нет дыма без огня… А если даже полиция его и выпустит, за ним всегда и всюду будет следовать тень сомнения и подозрительности… Бонетто — тот, с которым случилась неприятная история в «Балуне»? Бонетто? А-а, тот самый, которого в свое время арестовали в связи с убийством…
— Я вас потревожил, чтобы уточнить одну небольшую деталь, — сказал полицейский. — Если у вас найдется минута свободного времени…
Небольшую деталь! Хоть бы уж не лгал так беспардонно! Бонетто вдруг ощутил, что во рту у него полно слюны, и он с трудом ее проглотил.
— Разумеется, разумеется, — пролепетал он. — Может быть, пройдем в мой кабинет?…
Он усадил Сантамарию в единственное кресло, отыскал ему пепельницу, бормоча что-то невразумительное насчет телеграммы, рубашки, которую в спешке не успел надеть, но если господин комиссар не возражает…
— Не волнуйтесь, профессор, я ненадолго, — ответил тот с лисьей ухмылкой. — Собственно, вина целиком моя. Но вы знаете, что порой служебный долг заставляет нас пренебречь хорошими манерами.
Хорошие манеры! В точности как у эсэсовцев. Эти фараоны никогда не упускают случая поиздеваться над беззащитным негром, евреем, пуэрториканцем, наркоманом, свидетелем по делу, едва успевшим натянуть брюки.
— Вы знали архитектора Гарроне, профессор?
Американист Бонетто до этого считал, что хуже положения быть уже не может. И вот теперь на него внезапно обрушился второй, еще более страшный удар.
— Да, знал, — пробормотал он, слишком сильно испугавшись, чтобы потянуть время и обдумать план защиты.
— Близко?
Два трупа. Два обвинения. Подлинных убийц они найти не могут и вот искусственным образом связали воедино два преступления, отыскали козла отпущения и преспокойно упекут его на шесть месяцев за решетку.
Эти сбиры всегда так поступают. В надежде, что пройдет время и они сумеют усыпить общественное мнение. «Известный туринский профессор, замешанный в двойном убийстве». «Расследуется прошлое американиста Феличе Бонетто»…
— Простите, как вы сказали?
— Вы знали его близко?
— Нет-нет, что вы! Иногда случайно встречал где-нибудь.
Полицейский явно ему не поверил, потому что задал новый, коварный вопрос:
— Когда вы видели его в последний раз?
Разве он помнит? Он не припомнил бы и в обычных условиях, не то что сейчас!
— Может быть, на лекции в клубе? Или на художественной выставке?
Бонетто с секундным опозданием понял, что фараон сам это уже знал, кто-то навел его на след. Они завели на него досье, неотступно следили за ним, подслушивали телефонные разговоры. Все ясно, шпики сообщали полиции о каждом его шаге.
О боже, что происходит?! Почему они так на меня ополчились? — с ужасом подумал он. Страх железными прутьями все сильнее сжимал тело, пока он отвечал на второстепенные, отвлекающие вопросы полицейского. Да, он в прошлый вторник был в галерее Воллеро. Нет, он пошел туда только затем, чтобы поговорить с профессором Меда о некоторых эскизах; классическая живопись его не интересовала. С Гарроне он тоже разговаривал, но о чем именно — не помнит. Они два или три раза оказывались рядом, ну и перекинулись несколькими словами, как это бывает в таких случаях. Нет, он не помнит, у какой картины они стояли; его подобная живопись не… «Даная»? Возможно, но он не уверен. Фразу Гарроне относительно «Данаи»? Нет, к великому сожалению, он и этого не помнит…
Он сам себя загоняет в клетку. Ведь такая забывчивость, эти беспрестанные «нет, не помню» свидетельствуют против него — Бонетто это отлично понимал. Выглядело это так, словно он с самого начала решил отрицать все подряд. А когда полицейский перейдет к настоящему допросу, к сути дела, он окажется в положении человека…
Дверь кабинета с грохотом распахнулась, из кухни на них пахнуло запахом кофе, и в дверях появилась Шейла, сто шестьдесят фунтов нагого женского мяса.
— Кофе… — голосом глашатая объявила она и запнулась, увидев комиссара. Воскликнула: — Ох! — Весело засмеялась, сказала: — Чао! — и не спеша отступила в кухню.
Совершенно голая!
Американист Бонетто зажмурился, чтобы не смотреть на первого свидетеля своей погибели. Потому что чертова сучка (оказалось к тому же, что она вовсе не из Бостона, а из Орегона) окончательно его погубила, в этом нет никакого сомнения. Мать всегда ему говорила: «Жену и вола выбирай из своего села». У этой шлюхи нет никакого стыда, ей даже в голову не приходит, в какое положение она его поставила.
Все, теперь он пропал! На эту пикантную новость все репортеры набросятся с жадностью: «Известный американист арестован вместе с нагой блондинкой…», «Профессор, подозреваемый в убийстве, занимался американской анатомией». Его самым вульгарным образом пригвоздят к позорному столбу или линчуют. В один день погибнут плоды его многолетних трудов.
Полицейский поднялся. Это конец! Бонетто подумал, что надо бы оставить записку родным. Да, но что им написать?
— Еще раз, профессор, простите за беспокойство…
— Что? — вздрогнув, пролепетал американист Бонетто.
— Вы, очевидно, думаете, что я мог бы вас и не тревожить по таким пустякам, но мы должны проверить даже малейшие подробности…
Он направился к двери. Значит, он собирается уйти, уходит?!
— О, что вы, что вы! — воскликнул Бонетто. Собственный голос показался ему оглушительным, словно близкий пушечный залп. — О, что вы! — повторил он. — Для меня это было удовольствием. Большим удовольствием!
Нет, у него слишком неуемное воображение. Отсюда и все его беды. Он засмеялся над собственными страхами еще и для того, чтобы этот фараон не заподозрил, что он испугался чуть не до обморока. Даже с небрежным видом поинтересовался, известно ли полиции, кто все-таки убил Гарроне, а если нет, то на кого падает подозрение, найдены ли какие-нибудь улики и в каком направлении ведется расследование. Он держал себя очень непринужденно — cool. Бедный Гарроне, он бы весьма удивился, узнав, что с ним так жестоко расправились. Ему Гарроне всегда казался типом безобидным, хотя и своеобразным. В каком смысле своеобразным? Ну, он был в известной мере прихлебателем, дармоедом, если хотите, даже паразитом. Но вот в изобретательности ему нельзя было отказать, хотя, конечно, это ему не принесло больших выгод. Словом, не в обиду мертвецу будь сказано, он был типичным «катива лавандера». Что означает на диалекте «катива лавандера»? (Боже, эти кукурузники — непроходимые невежды!) Бонетто, отчеканивая каждое слово, процитировал фараону пословицу и объяснил ее смысл.
— Катива лавандера, да? — странным голосом повторил фараон, еще более странно взглянув на американиста. Выражение лица у него стало прямо-таки зверское.
Нервные люди эти южане, импульсивные и переменчивые. Только что извинялся за беспокойство, вежливо прощался, а тут вдруг выскользнул за дверь, даже не протянув руки, и, перепрыгивая сразу через четыре ступеньки, помчался вниз по лестнице. Поди их пойми, этих кукурузников!
2Тогда все получит свое объяснение, или почти все, еще не веря своей удаче, думал Сантамария, пока такси везло его в префектуру. Если эта пословица — первое звено цепи, тогда пусть с трудом, но все же удастся, очевидно, отыскать и остальные звенья. Тогда исступленный крик Гарроне матери, когда он спускался по лестнице, «золотой телефон», показания старого адвоката Арлорио, замечание Гарроне о картине «Даная», щедрые чаевые, которые он оставил официанткам в ресторанчике, — логичные звенья одной цепи. Одно вполне увязывается с другим. Теперь Сантамария был уверен, почти уверен, что напал на верный след. Даже пояснения монсиньора Пассалакуа приобретали особую значимость, высвечивая грязные махинации, фаллос, мастерскую Дзаваттаро. Да, тогда все становится ясным: блондинка в плаще с ее сумкой и трубой — вовсе не проститутка, Гарроне погиб не из-за какой-то жалкой тысячи лир. К такому же заключению наверняка пришел и Ривьера, пройдя весь печальный, но вовсе не абсурдный и не бессмысленный путь поисков, догадок и подозрений. В конце концов и его осенило, и он «понял».
