Картина Черного человека - Наталья Николаевна Александрова
В больнице я провела две недели. Можно было бы выписать и раньше, но мать наотрез отказалась возить меня на перевязки — у нее работа, и в квартире сейчас такая обстановка, что больному ребенку там никак нельзя находиться.
И правда, в мое отсутствие там разгорелась самая настоящая борьба. Начальница ЖЭКа, понукаемая восточным человеком, который руководствовался справедливым принципом: «взяла деньги — сделай, что нужно», — пыталась комнату заграбастать. Но мать по совету того же адвоката запаслась справками из больницы и написала заявление во все возможные инстанции.
Начальница не то чтобы испугалась, но, должно быть, не хотела портить отношения со своим начальством, там уже грозили всевозможными проверками. И вообще при ее работе никакая огласка ей была не нужна. Так что пришлось дать восточному человеку от ворот поворот. Вроде бы и деньги она ему отдала, потому что приходил он скандалить и, видно, пугнул ее сильно.
Все это рассказала потом та самая соседка, что дала матери телефон адвоката по жилищным вопросам, мать на кухне обсуждала это с Петровной, а я вертелась рядом.
Так что, когда меня наконец выписали, комната осталась за нами. Мать развила бешеную деятельность, решив устроить там детскую своему обожаемому сыночку. Никто с ней не спорил — себе дороже встанет. Ее муж, как я уже говорила, вообще все время молчал, только старался поменьше бывать дома.
Но руки у него все же росли из нужного места, что нехотя признавала мать, поэтому комнату отремонтировали и купили Поганцу мебель для детской, тем более что на будущий год ему пора было идти в школу.
Я в это время сама ходила в участковую поликлинику, где мной занимался тот самый доктор с низким голосом и мягкими руками.
Шишки удалили, и они теперь не давили на носовые пазухи, но еще нескоро я начала дышать свободно. И глаза долго не вставали на место. Но потихоньку дело налаживалось, и теперь я не храпела ночами, и по утрам не было такого чувства, что голова заполнена жидким чугуном.
Доктор также определил меня к логопеду, там тоже дело не сразу, но пошло на лад.
Пока мать была занята ремонтом, она не обращала на меня особого внимания. Готовила в доме всегда Петровна, она была еще довольно бодрая. К домашнему хозяйству приспособила она и меня, убедившись, что я не бью посуду и не путаю сахар со стиральным порошком.
В это время очень активизировались мыши, что жили у Петровны за шкафом. Было такое подозрение, что к нашим мышам переехали еще родственники из комнаты покойного старика. Теперь они не только шуршали, но и пищали, и днем бегали по комнате.
И вот, когда Петровна сослепу едва на одну не наступила, она решила завести кота. Принесла уже довольно большого, но не взрослого, и он вроде бы принялся за дело, во всяком случае, мы находили у двери несколько раз останки хвостатых, но Поганец принялся его мучить. Он дергал кота за хвост, пытался подстричь ему усы, связывал ему лапы и так далее. Бедный кот долго терпел, но не выдержал и наконец расцарапал его очень качественно всеми четырьмя лапами.
Ну, что тут было, я уж не буду описывать. Поганец орал, мать тоже орала и потащила его в травмпункт, а мужу своему велела выбросить эту мерзость на улицу, а лучше вообще усыпить.
Кота он из квартиры вынес, но ничего ему плохого не сделал. Кот прижился в гаражах.
Мужики кормили его колбасой, которую приносили на закусь, и кот прекрасно себя чувствовал, сидя рядом с ними на ящиках и внимательно слушая мужские разговоры.
Занятая хлопотами с ремонтом, мать, похоже, забыла о моем существовании. Встречаясь, однако, со мной в коридоре, мать трясла головой, осознав, что вот эта орясина, как она меня называла, приходится ей дочерью, а стало быть, нужно что-то со мной решать.
Теперь, когда квартира была полностью приватизирована, можно было отправить меня снова к бабке в далекий небольшой город. Но не тут-то было.
Та самая начальница ЖЭКа хоть и побежденная, но затаила на мать кучу хамства и прямо сказала, что будет проверять, на месте ли я. А то взяли ребенка из воздуха, получили на него площадь, а потом опять куда-то дели. Нет уж, как только узнает она, что мать меня выписала, мало ей не покажется, никакие адвокаты не помогут.
Так что настал новый период моей жизни — в Петербурге, тем более что та, дальняя бабка, вскоре умерла. Матери позвонили по телефону и сообщили. На похороны она не поехала, вроде бы послала соседкам денег, но не думаю, что много.
Но это было позже, а пока лето прошло, близилось первое сентября, и нужно было определять меня в школу. И так с этими переездами и операциями пропустила я год.
Школа была в соседнем дворе, не взять меня туда не могли по правилам, хотя и пытались, потому что у матери не было каких-то важных документов, и пришлось ей дойти до директора, где поскандалить прилично.
Что-что, а это она умела.
Ругаясь и задавая себе риторический вопрос, за что ей такое наказание, мать купила мне кое-что к школе, а с одеждой помогла Петровна, ее знакомая работала в благотворительной организации при церкви. Кое-что Петровна переделала, укоротила платье, заштопала дыру на куртке и даже связала потом мне шапку и варежки.
Тут я спохватилась, что, углубившись в воспоминания, едва не проехала свою остановку.
Нет, все же правильно, что я решила проведать Петровну, а то ведь эти ее родные родственнички ни за что не пойдут в больницу. А варежки хоть и были ужасно кусачие, но все-таки зиму ту морозную я в них проходила…
В больницу меня пропустили без проблем. Дежурная в окошечке только спросила, кем я прихожусь больной, я сказала, что внучкой, она выдала мне одноразовый пропуск и направила на второй этаж, в отделение неврологии.
Я вошла в отделение и тут же столкнулась нос к носу с молодым рыжеволосым парнем в голубой медицинской униформе. Я подумала, что это санитар или медбрат, и спросила, где можно найти какого-нибудь здешнего врача.
— Вообще-то я врач, — ответил он насмешливо.
— Ох, извините… а где лежит больная… Колыванова?
Я едва не ляпнула «Петровна» и в самое последнее мгновение вспомнила ее фамилию.
— В двенадцатой палате, это в конце коридора. А вы ей кем приходитесь?
— Внучкой, — соврала я второй раз подряд и сразу же спросила: — Как она?
