12 тайн - Роберт Голд
Каждый день после уроков она ждала меня возле школьных ворот, и мы возвращались домой вместе. Я отказывался ходить куда-то, кроме школы и дома. Моя любовь к Хадли-Коммон исчезла, и даже призыв сыграть в футбол не мог выманить меня из-за кухонного стола.
Через несколько месяцев после суда шум в прессе почти улегся, и мама попыталась убедить меня вернуться к жизни обычного десятилетнего мальчика. Почему бы нам снова не пойти на матч «Брентфорда», предлагала она. Этот клуб был совсем не такой знаменитый, как основные лондонские команды, но мы с Ником болели за него с детства – он стал для нас как бы членом семьи. Хотя Ник больше увлекался регби, нам нравилось ходить на матчи втроем. Я по-прежнему оставался фанатом футбола, но без Ника упорно отказывался от любых игр. И только когда «Брентфорд» стал лидером в своей лиге и перед ним замаячил переход вверх, меня снова охватил азарт. Однажды в пятницу вечером мама, к моему удивлению, принесла домой два билета на завтрашний матч.
Когда на следующий день наши принялись забивать один гол за другим, я обнял маму и впервые хотя бы отчасти почувствовал то, что чувствовал, пока Ник не умер. Идя со стадиона, я держал маму за руку и говорил о матче, без конца обсуждая забитые нами голы. Я страшно хотел знать, когда мы снова пойдем на футбол, и, думаю, именно в тот день мама поняла, что со мной все будет в порядке.
Спустя год мы оба уже почти пришли в себя. Маме нравилась ее новая работа, а я вернулся к учебе в школе и стал играть в юношеской команде «Брентфорда»: сначала в категории «до 14», а потом – «до 16».
После смерти Ника мама упорно искала пути для постепенного возвращения к жизни. Поддерживаемая друзьями и соседями, она заставляла себя налаживать связи с окружающим миром, заводить новые привычки. Ее глиняные поделки смешили меня до слез. Я до сих пор храню кривобокую кружку, которую она расписала мне в подарок в честь победы «Брентфорда». Она с удовольствием ездила на кулинарные классы в Хэмпстед и после каждого занятия гуляла по этому живописному району со своими новыми друзьями. Одним теплым весенним вечером мама даже решилась поплавать в тамошнем знаменитом пруду, но, подхватив простуду, поклялась больше так не рисковать.
Впрочем, что бы она ни делала и как бы ее ни поддерживали, я знаю, что порой она все равно чувствовала себя страшно одинокой. Бывали дни, когда даже просто выйти из дома ей удавалось лишь ценой неимоверных усилий. Прогулка по Хадли-Коммон представлялась чем-то невозможным: встреча с окружающим миром была невыносима. Но я видел, что она не избегает трудностей и полна решимости их преодолеть.
Для мамы смерть Ника была потерей любимого сына. Для меня – уходом терпеливого супергероя. Учил ли он меня читать, сидя за кухонным столом, тренировал ли мои навыки пенальти или внушал трепет прыжками в воду с вышки, – я всегда видел в Нике образец для подражания. После его гибели мама всячески стремилась заполнить образовавшуюся пустоту. Она тратила массу времени на то, чтобы защитить меня, чтобы не дать мне потеряться в жизни. Она поддерживала меня, когда я сдавал экзамены, и приходила на все мои футбольные матчи, подбадривая вне зависимости от того, выигрывали мы или проигрывали. Она мерзла и мокла на краю поля и внимательно выслушивала мой анализ прошедшей игры, когда я заново переживал каждую ее секунду, поглощая бигмак и гигантскую порцию картошки фри.
Я неплохо сдал выпускные и через десять лет после смерти Ника поступил в Манчестерский университет. В начале второго курса я вместе с четырьмя приятелями снял дом вне кампуса. Однажды вечером, когда я собирался в город, мне позвонила мама. В ее голосе звучало отчаяние. К ней приходили из полиции – сообщить, что Абигейл Лангдон и Джоузи Фэрчайлд освободили и снабдили документами на другие фамилии.
За убийство Ника и Саймона они отсидели одиннадцать лет.
Их выпустили за полгода до маминой смерти.
Глава 9
Уменя в прихожей висит мамина любимая фотография Ника. Она была сделана в конце его последнего семестра; на большой перемене, после игры в крикет, Ник потерял свой школьный галстук. Готовясь к съемке, он одолжил галсук у друга и завязал его огромным узлом. Темные волосы коротко пострижены, лицо сияет улыбкой. Мама просто обожала эту фотографию. Ник на ней совершенно счастлив: школьный год кончился, а впереди – длинные летние каникулы. Я стою и смотрю на нее. Но вскоре блестящие смеющиеся глаза Ника заставляют меня отвернуться.
Я бреду к выходу. За дверью меня встречает яркое весеннее солнце. Я собираюсь пройтись по Хадли-Коммон, надеясь, что на свежем воздухе в голове прояснеет. И вдруг вижу, что с Нижней улицы поворачивает полицейская машина.
У меня начинает сосать под ложечкой.
Я стою возле садовой ограды и смотрю, как машина останавливается прямо у дома. Из нее выходят две женщины; одна из них, та, что была на пассажирском сиденье, – в штатском.
– Мистер Харпер? Мистер Бенджамин Харпер? – спрашивает она у меня.
Ее волосы туго стянуты на затылке; это создает эффект, который один из фрилансеров нашего сайта называет «кройдонским лифтингом»[4].
– Я – сержант уголовной полиции Лесли Барнздейл, – добавляет она, протягивая мне руку. – Не могли бы мы поговорить с вами конфиденциально?
Со стороны водителя подходит ее коллега в форме.
– Это констебль Дэниела Каш.
Я улыбаюсь констеблю Каш, она отвечает сочувственным взглядом. Они уже знают, кто я.
– Чем я могу вам помочь? – спрашиваю я Барнздейл.
– Было бы удобнее побеседовать в доме.
Я вздыхаю.
– Конечно.
И провожу их в гостиную. Я там редко бываю, потому что для меня это по-прежнему мамина комната, хоть я там все и переделал.
– Садитесь, – приглашаю я, указывая на кресла, стоящие по обе стороны от камина.
Эти кресла мама выбрала больше двадцати лет назад.
– Так чем я могу вам помочь? – повторяю я после нескольких секунд неловкого молчания. – У меня мало времени.
– Мы постараемся вас не задерживать, – говорит Каш, у которой из-под аккуратно закрепленной шляпы выбилось несколько белокурых завитков.
Под моим взглядом она смущенно пытается их убрать.
– Мы хотим обсудить с вами, – объясняет Барнздейл, стараясь говорить помягче, – несколько тем, касающихся прошлого вашей семьи.
– Понятно, – говорю я ровно.
– Нам нужно задать вам пару вопросов, – продолжает Барнздейл, – связанных с событиями последних сорока восьми
