Василий Пропалов - Судьба лейтенанта Погодина
— Ну и силища у тебя.
— Гирями-пудовками балуюсь, от того и сила во мне. Она, силушка-то, нужна хулиганов усмирять. Возьмешь иного за кисть, и он до земли присядет, делается послушным.
— Хорошо-о! — Погодин заулыбался, подставляя стул.
— Чего лоб трешь? Задачка не решается?
— На половине застрял. На твой участок следы привели. Вот и приехал. Может, поможешь?
— Отчего, же не помочь? Кому-кому, а тебе всегда помогу.
— Меня интересуют Крестовы.
— Ох, эти Крестовы! Пропади они пропадом!
— Мне о них надо знать все. — Погодин хлопнул по столу ладонью. — Решительно все!
— Всего я не знаю, не вижу в том нужды, но основное по моей части мне известно. Ольга Крестова живет через два дома отсюда, занимает комнату на первом этаже, работает штукатуром. Лет тридцати шести. На лицо не больно приглядная. Но фигуристая, мужики на нее все еще зарятся. Раньше жила очень разгульно, с подружками выискивала мужиков, дома устраивала попойки. Случалось, ее подружки у пьяных карманы обшаривали. Очухается любитель до баб — карман пуст. Полезет с претензиями. Ольга улыбнется, хлопнет ладонями по бедрам, нагло резанет: «С такого товара сдачи не берут. Плачут твои денежки в магазине, там требуй». Словом, бабенка пошлая.
Стрельченко замолчал, постукивая большущим кулаком по столу.
— И вся эта гадость происходила на глазах у сына? — сердито спросил Погодин, потирая хмурый лоб.
— Не всегда. Чаще Ольга совала ему в руки деньги и выпроваживала из комнаты. Он понимал, что от него хотят, и возвращался к полуночи. Словом, безнадзорный был. Начал курить, огрубел. В школе учился плохо, уходил с уроков. Из седьмого класса исключили. Потом с пьяного часы сорвал, угодил в детскую колонию. Словом, поздно мы приструнили Ольгу. Потому, может, и Семка испортился.
— Ну, и как они теперь?
— После возвращения из колонии Семка жил здесь мало. Ольга устроила его в Пересветское училище механизации сельского хозяйства. Без него ей вольготнее. Пьянки, правда, прекратились. Не стало переменных мужиков. Завела постоянного.
— Семка часто приезжает?
— По-разному. Не появлялся больше недели.
— Пьет?
— Бывает. Но до чертиков не напивается.
— Лапочкин и Куранов у него бывают?
— Толька и Славка?
— Да.
— Дружки, водой не расшибить. Но они живут не на моем участке.
— Знаю. Кто главенствует?
— Крестов. Лапочкин хилый. Один раз в училище Крестов не дал его в обиду, с тех пор он и прилип к нему. Куранов, кажется, держится несколько независимо. Но с Крестовым не спорит. Дать адреса?
— У меня есть. Значит, Семки дома нет?
— Нет, — твердо ответил Стрельченко. — Как появляется, мне сразу известно. Я не оставляю его без догляда, ненадежный...
— М-да, — Погодин недовольно потер лоб, обратился к участковому: — У нас есть серьезные основания подозревать Крестова и его приятелей в краже из магазина... Если появятся — задержи, пожалуйста, и сообщи мне или дежурному по управлению. При них должны быть новые часы.
— Уяснил. Сделаю.
— Ну и прекрасно.
Погодин встал, поставил колченогий стул к стене, попрощался и легкой походкой вышел из кабинета. Окраинная улица привела его к частным домам, похожим друг на друга, с кустами запыленной акации в садиках перед окнами, с резными наличниками и прочными воротами. Дом-крестовик, половину которого купили год назад Лапочкины, несмело выглядывал из пустого короткого закоулка. Обе половины оказались закрыты. На каждой двери висел надежный замок, Погодин поглядел по сторонам. Не обнаружив никого в большом дворе, вздохнул и, недовольный, медленно направился обратно, решив, что ждать хозяев бесполезно, а Толька, если бы приехал, должен быть дома. Такие, как он, обычно уходят из дома после обеда и возвращаются за полночь. Погодин махнул Рукой и зашагал к автобусной остановке.
...Екатерина Куранова, женщина усталая и грустная, жила на четвертом этаже, занимала в общей квартире старательно выбеленную комнату, обставленную скромно. В больнице, где она работала медсестрой, ее хвалили за добросовестность и чуткость к больным, за душевную щедрость. В такие минуты ей было легко и радостно. Но как только появлялась дома, наваливались тяжелые мысли о неустроенной личной жизни, о первой промашке, после которой появился Славка.
С тех давних дней Куранова относится к мужчинам с недоверием и непонятным для самой презрением, хотя по ночам бессонно бьется в постели: душит одиночество. Особенно мучительно стало после того, как осталась совсем одна, отправив в училище Славку. Считала, что Славкина жизнь началась неудачно, с обрывами и крутыми опасными поворотами. Все началось со школы. Славке не давалась математика, и, перебиваясь с двойки на тройку, он стал бояться ее. В дни контрольных работ нервничал, был хмур, неразговорчив, подавлен, уходил в школу, как больной. Попытки подтянуть математику привели к снижению оценок по другим предметам: по физике и географии. Он потерял веру в себя, сник, замкнулся.
В восьмом классе Славкино положение осложнилось. Новый классный руководитель, женщина властная и жесткая, с замашками огрубевшего администратора, определила Славку в число нерадивых, открыто обвиняя в недобросовестности и лени, прорабатывала его у доски на виду всего класса, угрожала педсоветом и комиссией по делам несовершеннолетних при райисполкоме, вызывала в школу мать... Но на Славку уже ничего не действовало, он стал постепенно отдаляться от всех, кто не хотел его понимать. Малейшую несправедливость принимал как горькую обиду.
Душевная перегрузка требовала разрядки, и Славка нашел ее на улице, в компании Крестова, с которым познакомился случайно. Крестов никогда не унывал, веселил приятелей шутками, перемешивая обычные слова с жаргонными. Он шутил даже и тогда, когда рассказывал о жизни в детской воспитательной колонии. В компании Крестова Куранову было легко, здесь его понимали, подбадривали, принимали как своего человека. И он постепенно, незаметно для себя, начал перенимать жаргон безнадзорных. С большим трудом Куранов дотянул восьмой класс, наотрез отказался учиться в девятом и вместе с Крестовым уехал в училище.
— И все-таки напрасно Славка бросил школу, — заметил Погодин, не отводя глаз от озабоченного лица собеседницы, сидящей за столом напротив. — Надо было закончить десятилетку.
— Теперь-то я понимаю, на сто рядов все передумала, и мне его жаль. А тогда? Что было тогда? В школе он «подсудимый», дома — «подследственный». Классный руководитель мне заявила: «Нечего ему делать в девятом». Ему было трудно, теперь-то я понимаю. Его только обвиняли. А защитника он не имел. Потому и нашел приют на улице. За него я стала бояться. Хотела разлучить с Крестовым, не смогла.
— Да, улица, как зыбкая трясина, безнадзорных засасывает.
— В том и беда. А я что могла сделать? Ведь работаю! Иногда ночью. И чтобы не дать ему окончательно испортиться, оторвать от безнадзорности, не стала возражать против училища, хотя на сердце неспокойно.
ДОКЛАД
Погодин появился в управлении после обеда. Поначалу завернул к дежурному, поинтересовался, какие и где совершены преступления за минувшие сутки. Убедившись, что в закрепленных за ним районах ночь прошла спокойно, поднялся по бетонной лестнице на третий этаж. На пороге столкнулся с майором Нуждиным, намеревавшимся куда-то уходить.
— А, Никола! Здорово! Как съездил? Дела как? Настроение?
— Вышли на одну интересную группу, а разыскать не удалось. Убеждены: она совершила кражу из магазина, доказательства добыты...
— Так, хорошо! Только пока не ходи с докладом к Огородникову, помешкай.
— Почему?
— Он не в духе. Пускай оттает. Потом зайдешь.
— Что случилось?
— Пустяк. Помнишь Давыдова, у которого при обыске ты маху дал?
— Помню, конечно. До конца дней своих буду помнить.
— Он Огородникову на двух листах нравоучительную «телегу» накатал. Ясное дело, не понравилось, распалился. Да и секретарь в огонь масла брызнула: зарегистрировала депешу. Вызывал, снимал стружку. Приказал впредь не регистрировать и не носить на доклад такую «чушь».
— Может, на самом деле там жаргонная горчица с натертым хреном перемешана?
— Может. Но стоит ли из-за такого пустяка рвать и метать, себе и другим нервы мочалить? Я так ему и сказал. Поди все еще ерзает в кресле с очередной папиросой в зубах.
Спустя час Погодин докладывал начальнику о проделанной работе. Начал спокойно, излагая все по порядку, но вскоре ему показалось, что Огородников слушает невнимательно, без интереса, только потому, что положено выслушать, занервничал, и остальная часть доклада получилась бессистемной, скомканной. Докладывал он не больше пятнадцати минут. Огородников, ворочаясь в кресле, дымил длинной папиросой, часто стряхивал пепел.
— Все, что ли? — спросил, глядя в пепельницу, наполненную измятыми окурками.
