Шарль Эксбрайя - Оле, тореро!
Я поднялся по лестнице, стараясь ступать как можно тише. Из-под двери Консепсьон на втором этаже не пробивалось ни лучика света. Очевидно, она спит, даже не подозревая о наших диковатых развлечениях. Я вскарабкался на третий этаж и, толкнув, как просил Луис, дверь на чердак, застыл на пороге, парализованный представшим моим глазам зрелищем. Прямо на полу Луис расставил несколько фонарей, и теперь в центре освещенного круга стоял Валенсийский Чаровник в полном парадном облачении. Держался он в той же позе, в какой запечатлели его афиши самых славных времен. Получилось так, словно я открыл дверь в давно минувшее: передо мной снова был тореро в белом, затканном серебром костюме, и лишь алые пятна галстука, пояса и чулок бросали кровавую тень на эту белизну. Надвинутая на глаза монтера[24] придавала взгляду глубину, которой ему всегда немного не хватало. Луис сохранил прежнюю красоту, и теперь я убедился, что, если его талант хоть чуть-чуть выше среднего уровня, он снова сумеет завоевать толпу. Вальдерес изучал мое лицо, стараясь определить, каково мое первое впечатление.
— Ну как, Эстебан? — с легкой тревогой спросил он.
— Фантастика, Луис! Ты и на день не постарел!
Смех его тоже звучал невероятно молодо.
— По-твоему, я еще могу поспорить с юнцами, о которых сейчас все говорят?
— Отвечу, когда увижу тебя на арене.
— Тут можешь не волноваться: ноги у меня по-прежнему ловки, а рука тверда. Правда, Эстебан, я еще способен прикончить не одного быка! Ты будешь рядом со мной?
— Неужто ты думал, будто я тебя покину?
Луис подошел и расцеловал меня в обе щеки. И я тут же представил себе Иисуса, целующего Иуду перед тем, как отправиться в Гефсиманский сад. Но ничто не омрачало радости Луиса. Он уже грезил о будущих триумфах и наградах.
— Нас ждет замечательное время, Эстебан!
Но не успел я ответить, как возле двери послышался голос:
— А что сулит это будущее мне?
Мы обернулись. На пороге стояла одетая в домашнее платье Консепсьон и пристально смотрела на нас. Мы чувствовали себя застигнутыми на месте преступления и не знали, что ответить. Консепсьон подошла ко мне.
— Так вот в чем дело?
Она повернулась к нам спиной и двинулась к лестнице. Я кинулся следом.
— Послушай меня, Консепсьон! — взмолился я, догнав ее у самой двери.
— Нет, Эстебан, ты тоже лжец! Я жалею, что откровенничала с тобой — ты не заслуживал моих признаний! Ты обманул меня, как в тот день, когда я доверила тебе Пакито! Никогда я тебя не прощу!
Я не поверил ей. И ошибся.
На следующее утром, когда Луис без обиняков поведал о своем твердом намерении вернуться на арену, Консепсьон, против всех ожиданий, не стала возражать.
— Ты дал мне слово, Луис, и ты тоже, Эстебан… — лишь заметила она. — Я вам больше не верю. Поступайте как хотите. Я буду сопровождать тебя в поездках, Луис, — пусть люди видят, что ты вернулся на арену с моего согласия, хотя до сих пор такие возвращения редко удавались…
Я дал знать Рибальте и Мачасеро, и они приехали повидаться с нами в Валенсию. Мы сообща разработали программу тренировок и решили, что я должен поселиться у своего друга, наблюдать за ним и давать советы. Дон Амадео возвращался в Мадрид, и я обещал держать его в курсе. Как только я сочту, что Луис обрел хорошую форму, мы переедем в Андалусию, на ферму одного из моих старых друзей, и Валенсийский Чаровник примется за работу с молодыми бычками — нужно заново набить руку. Рибальта дал мне месяц, чтобы составить мнение о возможностях Луиса, прежде чем он сам предпримет какие-то официальные действия. Все мы понимали, как трудно будет договориться о мало-мальски приличных условиях выступления — все-таки Луиса уже подзабыли и слава его поблекла. Вальдереса необычайно увлекла мысль разыскать (если, конечно, это окажется возможным) пикадора Рафаэля Алоху и двух бандерильеро — Мануэля Ламорильо и Хорхе Гарсию, участвовавших во всех его прежних боях. На меня возлагалась задача убедить этих людей, покинувших арену одновременно со своим тореро, вновь выступать вместе с ним. Я не сомневался, что разговор предстоит трудный, но рассчитывал на хорошую приманку — обещание огромной страховки в случае тяжелых ранений или смерти. Дон Амадео полностью разделял мое мнение. Разумеется, Луис почувствует себя увереннее, оказавшись во главе куадрильи, трое членов которой прекрасно знают его манеру ведения боя. Мы расстались, переполненные планами на будущее и радужными надеждами. Итак, Мачасеро и Рибальта возвращались в Мадрид, а я поехал в Севилью, устраивать дела перед длительной разлукой с родным городом. Друзья расспрашивали, в чем дело, но я отвечал уклончиво, нарочно разжигая любопытство. Я знал, что, действуя таким образом, подогреваю страсти и скоро на Сьерпес и в окрестностях все афисьонадо начнут судачить о том, что же это затеял старый лис Эстебан Рохилла, и в конце концов примутся всерьез обсуждать самые фантастические предположения. Этого-то я и хотел, поскольку известие о возвращении на арену Луиса Вальдереса должно было наделать как можно больше шуму. Дон Амадео не скрыл от меня, что в случае провала совершенно разорится и лишь инстинкт игрока позволяет ему поставить все состояние на кон с верой в удачу. Мачасеро обещал подготовить мадридскую публику, ибо Рибальта, по личным соображениям, желал какое-то время держаться в тени.
Время от времени дон Амадео наезжал к нам в Альсиру посмотреть на успехи Луиса. Тореро необычайно быстро пришел в блестящую форму и, мало-помалу забывая о прежних предубеждениях, я стал думать, что Валенсийский Чаровник способен снова сделать карьеру, да еще более славную, чем первая. Впрочем, я и сам выкладывался как мог. Я не давал Луису ни малейшей передышки, переходя от сложных гимнастических упражнений (чтобы согнать поверхностный жирок, который у Вальдереса, как и у всех левантинцев, появился на животе и ягодицах) к упорной работе с плащом. Наш молодой помощник двигал голову быка, укрепленную на легких колесиках, и Луис мог до тонкостей отрабатывать на этом изображении зверя все классические фигуры. Вариации оставили на потом.
Мне нравилась такая жизнь, но вот поведение Консепсьон не укладывалось в моей голове. Она не только не дулась на нас за обман, но, казалось, разделяла все наши заботы и надежды, стряпала для своего мужа ту несколько особую пищу, которая необходима тореадору, следила за тем, чтобы он вставал достаточно рано и мог серьезно поработать, пока не стало слишком жарко, не позволяла пропустить дневную сиесту и с огромным воодушевлением готовила костюмы. Я не решался спросить о причинах столь удивительной перемены. И когда после завтрака Луис поднимался к себе отдыхать, мы часто сидели вдвоем часами, не обмениваясь почти ни словом. После той сцены, которая произошла тогда на чердаке, Консепсьон держалась отчужденно, хотя и любезно. Как хорошая хозяйка дома она пеклась о моих удобствах, но ни о чем подобном тем минутам душевной близости, когда Консепсьон призналась мне в постигшей ее семейной неудаче, и речи быть не могло. Подчеркнутая вежливость куда больше, чем любая вспышка гнева, убеждала меня в мысли, что я стал ей совершенно безразличен. Я страдал, но жаловаться не решался, опасаясь слов, после которых нам было бы трудно оставаться под одной крышей.
И однако, меня не покидало ощущение, что Консепсьон разыгрывает с нами своего рода комедию. Мне случалось заставать ее в такие моменты, когда жена Луиса не подозревала о моем присутствии, и тогда я мог наблюдать настоящее выражение ее лица, то, которое она скрывала под ласковыми улыбками и любезностью радушной хозяйки. Суровое лицо с горькими складками в углах губ и полным ненависти взглядом не оставляло ни малейших сомнений насчет чувств, которые питала к нам эта женщина. Но тогда зачем вся эта игра? Чтобы усыпить недоверие? Но для чего? С какой целью? Теперь складывалось впечатление, будто Консепсьон страстно жаждет возвращения мужа на арену — она едва ли не внимательнее меня следила за тем, чтобы Луис не позволял себе никаких отступлений от режима. Истинный смысл такой перемены от меня ускользал. Я вообще не очень проницателен, а уж в том, что касается женщин, — особенно. И доказательство тому дала мне сама Консепсьон, Консепсьон, которой я так верил! Итак, зная свою слабость в женской психологии, я убеждал себя, что Консепсьон решила как можно лучше вооружить Луиса для возвращения на арену, желая лишить его возможности сослаться на обстоятельства, если провал (на который она, несомненно, рассчитывала) положит конец этой неудачной попытке воскреснуть. Со своей стороны я считал исходные посылки таких расчетов ложными, ибо враждебность мешала Консепсьон оценить бесспорные достоинства Луиса и его день ото дня крепнущий талант.
К концу апреля я мог объявить дону Амадео, что с точки зрения атлетической формы Луис достиг совершенства, и, получив согласие нашего покровителя, поехал в Андалусию к своему приятелю Педро Ибурасу, выращивавшему быков неподалеку от Ла Пальмы дель Кондадо. Мне, конечно, пришлось рассказать ему о наших планах. Как человек, прекрасно знающий наше ремесло, он сначала отнесся к ним скептически. Ибурас повидал на своем веку немало тореро, которые, приняв желаемое за действительное, выставляли себя на посмешище и таким образом губили собственную славу, еще жившую в памяти многих. Я попытался убедить Педро, что возвращение Луиса — не блеф и что он сохранил все свои прежние достоинства. Мы долго беседовали, облокотившись на загородку вокруг арены, где несколько наиболее ловких и смелых служителей тренировались с быками. Наконец хозяин фермы вытащил изо рта сигару.
