Александр Миндадзе - Смерть машиниста

— Откуда это видно?

— Вот отсюда видно. Из заключения экспертизы.

— Чепуха это заключение, — невозмутимо отвечал Голованов. — Мало ли что можно найти в машине после того, как она разобьется?

— Есть еще расшифровка скоростемерной ленты.

— Ну и что? Знаешь ты, кто там как тормозил? Кто это теперь может установить?..

— В таком случае — третий вопрос, — продолжал, помолчав, Ермаков. — Все это время, пока я. здесь, кто-то мешал мне работать. Чья-то рука останавливала свидетелей, чей-то голос шептал этому парню, Губкину, чтобы он не давал правдивых показаний. Ведь это были вы, Павел Сергеевич, ваш голос. Объясните мне, зачем вы это делали, чего вы боялись? Берегли честь вашего депо, чтоб, не дай бог, не легла на него тень? Или все-таки себя берегли? По той причине, что там ваша подпись и, стало быть, ваша ответственность.

Голованов лишь усмехнулся. Он смотрел на Ермакова, словно раздумывал, говорить или нет, в конце концов произнес совсем по-свойски:

— Вот слушай, чтоб ты не мучился… Ну, выпустил я, выпустил эту машину. Подписал, не глядя. У меня три поезда дополнительных как снег на голову. «Поезда дружбы», слыхал, может быть? Летний сезон, знаешь ты, что это такое? Когда график летит по всей дороге. Когда скорый останавливается, а ты хоть сам впрягайся вместо локомотива. Есть инструкция, правильно. Но если ты не с луны вчера свалился, то прекрасно знаешь, что на инструкции далеко не уедешь. Если я начну по инструкции, у меня работа остановится. Все остановится, если по инструкции!.. Это есть такие начальники — как подпись поставить, так у него, бедного, рука дрожит. Попадались тебе такие? Это же будет не жизнь — правильно? — а что-то другое. — Он перевел дух и посмотрел на Ермакова. — Не знаю, объяснил я тебе или нет…

— Объяснили вполне.

— Парня жалко, вот что, Женьку Тимонина, — горько сказал Голованов. — Это ж надо такое совпадение. Я иногда, веришь — нет, проснусь среди ночи, думаю, а может, это все приснилось… Да не знал же я, ей-богу, про эти тормоза! Откуда там эта дырка, не было же ее, не могло быть! Не поверю я никакой твоей экспертизе!..

— А Губкину?

— Что Губкину?

— Губкину поверите или нет?

— А я не знаю, что он там показывает, твой Губкин, — вдруг ледяным голосом произнес Голованов.

— Неправду он показывает, вот что, — сказал Ермаков. — Под вашим давлением. Такая прискорбная картина. Надо бы мне вас — под стражу, Павел Сергеевич, вот что.

— Ну, давай.

— Да нет, к сожалению, таких прав у меня. Закон не позволяет.

— Мягкий закон.

— Мягкий, — согласился Ермаков. — Но под суд я вас все-таки отдам. А пока что, Павел Сергеевич, придется отстранить вас от должности. Это мое право. Вот вам постановление, пожалуйста. Распишитесь.

— Что это? — вдруг дрогнул Голованов.

— Постановление, — повторил Ермаков. — Об отстранении вас от должности до окончания следствия.

Голованов взял бумагу, повертел в руках. Потом снова поднял глаза на Ермакова.

— Вот ручка, пожалуйста. Что же вы, Павел Сергеевич? Смелее! Вашу подпись!

Он сидел в ожидании на перроне. Донесся голос вокзального диктора, встречающие двинулись нетерпеливо к краю платформы — приближался поезд.

Кто-то сел рядом на скамейку. И сквозь голос диктора Ермаков услышал другой, знакомый:

— Мы с вами встречались, кажется?

— Было дело, — сказал Ермаков, кивнув Малинину.

— Ну, привет.

— Привет.

— Уезжаете?

— Уезжаю.

— Но еще вернетесь.

— Еще вернусь. А вы?

— А я встречаю, — сообщил Малинин. Сегодня закладка памятника, сейчас появятся пассажиры. Те самые, спасенные, вроде меня…

— Хорошо.

— Хорошо, — согласился Малинин. — А ваши как дела? Конец виден?

— Виден.

— Суд?

— Суд.

— Кого-нибудь за решетку?

— Посмотрим.

— И сколько дадут?

— Этого я не могу знать.

— Ну как не можете? Знаете ведь! Года два условно, так?

— Видимо.

— Немного же вы наработали! — помолчав, сказал Малинин.

— Как сказать. Много или немного — где эти весы?

Поезд подходил к перрону.

— Ну, пожелаю вам, — проговорил Малинин, поднимаясь. — Может, еще увидимся?

— Может быть.

— Позвоните когда-нибудь. Телефончик мой…

— Два, двадцать восемь, девятнадцать.

— Ну, память!

— Идите, там ваши приехали, — сказал Ермаков и махнул на прощанье.

Поезд причалил к перрону. Вышли пассажиры. Их было человек тридцать-сорок. Сбившись в одну пеструю группу, они двинулись к зданию вокзала. А навстречу уже текла толпа встречающих. Две группы соединились, в ту же минуту оркестр заиграл марш. И в ту же минуту кто-то повис на плечах у Малинина. Он с трудом развернулся в толчее. Военный, сосед по купе, обнимал его, как старого знакомого. Потом под самым ухом они услыхали стрекот телевизионной камеры.

— Пассажиров, прибывших на церемонию закладки памятника, просим пройти на привокзальную площадь и занять места в автобусах! Повторяю… — раздавался голос вокзального диктора.

Потом они стояли у насыпи в пустынном месте возле железнодорожной колеи. Со стороны это, вероятно, выглядело более чем странно: толпа людей у насыпи, где ничего нет, кроме рельсов, полоски леса вдали и высокого неба.

Когда они разошлись, стал виден кусок гранита на островке из побеленной щебенки: «Здесь будет воздвигнут памятник машинистам Тимониным М. А. и Е. М.».

А люди вошли в лес… «Привал, привал», — вдруг донеслось издали и поползло, многоголосо разрастаясь, по оврагам и полянам. Чаща заговорила.

Малинин с Мариной пробирались по неприметной тропинке, то и дело натыкаясь на бывших пассажиров скорого. На поляне супружеская пара завтракала, расстелив полотенце. Мальчишка залез на дерево. Мужчина в строгом, не по погоде, костюме, пробравшись в заросли, лакомился малиной. Старуха в очках сидела на пеньке. За кустом целовались. Потом кто-то закричал: «Эй!» и, как эхо, отозвалось несколько голосов.

Малинин растянулся на траве. Марина села, обхватив руками колени.

— Будешь спать? — спросила она.

— Нет.

— Я тебя знаю: заснешь. Ну спи, ладно. Я посижу. Мы не опоздаем? Там кого-то зовут. Не нас?..