Нил Олсон - Икона
— Не вижу здесь никакой выгоды для него. Если икона станет собственностью музея, это положит конец всем его надеждам заполучить ее.
— Так ли все просто на самом деле? Кто рассказал тебе об участии Мэтью?
— Фотис.
— И что он по этому поводу думает?
Алекс мыслил как ученый, неискушенный в интригах, заведомо ложных движениях, преднамеренном запутывании. Без сомнения, это была одна из причин, по которой он отвергал и отца, и дядю: не только потому, что лицемерие составляло значительную часть их жизни, но и потому, что его самого легко было ввести в заблуждение.
— Он доволен, — ответил Андреас.
— Я, конечно, не тайный агент, но начинаю беспокоиться, когда этот человек чем-то доволен. Не втягивай в это дело Мэтью.
— Но это его работа. — Для Андреаса работа была почти священным понятием.
Из коридора послышался голос Мэтью. Он что-то негромко говорил сестре. Выпрямившись, Алекс подался вперед:
— По крайней мере поговори с ним. Расскажи ему всю историю.
У Андреаса пересохло во рту. Что знает Алекс об этой истории? Кто мог рассказать ему? Не Фотис. Мария? Или он сам, в какой-то давний, выпавший из памяти вечер? Его сын пристально смотрел на него.
— Нет, этого ты не сможешь сделать, не так ли? Тогда просто скажи ему, чтобы держался подальше от этого дела. Он не станет слушать своего отца, но к твоим словам прислушается.
— Не уверен.
Мэтью вошел в комнату.
— Так что, сделаешь это для меня, отец?
Тысяча проблем одновременно столкнулись в мозгу Андреаса — и ни одна из них не имела решения, когда его сын вот так смотрел на него.
— Я поговорю с ним.
Мэтью дотронулся до плеча Андреаса и, когда тот обернулся, протянул ему бумажный стаканчике кофе. Старик почувствовал, как сжался его желудок и вверх пополз противный кислый вкус. Он поставил стаканчик на подлокотник стула, придерживая его рукой, отогревая свои закоченевшие пальцы.
— Твой Papou утомил меня, — объявил Алекс. — Вам пора собираться.
— Мы придем завтра.
— Завтра здесь будет твоя мать. Ей сообщат все без утайки. Кто знает, может быть, в следующий раз мы встретимся уже дома.
— Это было бы замечательно.
С этими словами Андреас поднялся — слишком резко, и ему пришлось ухватиться за край матраса, чтобы восстановить равновесие.
— Меня беспокоит твое состояние, Babâs, — тихо произнес Алекс. Андреас с неожиданной силой схватил сына за руку и сжал ее. Он уже восстановил равновесие и выпрямился.
— Я здесь единственный человек, о котором нет необходимости беспокоиться.
— Надо было мне позвонить в отель, — наконец сказал Андреас. — Надеюсь, они еще не сняли бронь.
Мэтью, воспользовавшись отсутствием машин на дороге, прибавил скорость.
— Глупо останавливаться в отеле, когда мама совершенно одна в огромном доме. Она с удовольствием примет тебя.
— Конечно, она не откажет, но это будет не совсем удобно.
— Тогда живи у меня. Квартира, конечно, небольшая, но свободная комната найдется. И к больнице значительно ближе.
— Тебе придется поверить, что мне будет лучше в отеле. Теперь скажи мне: что сообщила тебе медсестра?
— Ты всегда все замечаешь. — Они остановились на светофоре на Восемьдесят шестой улице. — О прогнозе мы не говорили — это только с врачом. Она сказала, что его могут скоро выписать. И еще предупредила, что, возможно, через неделю ему все равно придется вернуться.
«Лучше уж не возвращаться, — подумал Андреас, — но это зависит только от желания самого Алекса».
Они снова тронулись. Сейчас они проезжали мимо огромного освещенного здания из побеленного камня, украшенного колоннами и зубцами, увешанного огромными разноцветными растяжками, музея «Метрополитен» — музея Мэтью.
— Мы должны достать для него морфий, — сказал Андреас.
— Они будут ему что-то такое давать, я уверен. Пока что сильных болей еще не было.
— Они могут начаться, и нам не следует рассчитывать на сочувствие врачей. Я хочу сказать, что мы должны сами достать морфий. На всякий случай. — Он почувствовал, как слова повисли в наступившем молчании.
— Фотис смог бы достать, — сказал Мэтью.
— Без сомнения. Мы попросим его, если у нас не будет других вариантов.
— Ты не хочешь просить его об услуге?
— У нас с твоим крестным сложные отношения. Я пытаюсь разделять дружбу и бизнес. Для него этого различия не существует.
— Ты знаешь, что отец его не любит?
— Уверен, что твой отец тоже испытывает к нему смешанные чувства. Я думаю, он прежде всего не доверяет ему. Он боится, что Фотис может вовлечь тебя в свою очередную интригу.
Они свернули на восток, на Семьдесят вторую улицу. Мэтью ничего не говорил, но Андреас ждал ответа.
— Мне кажется, Фотис в последнее время оставил свои махинации, — наконец произнес юноша. — Он понимает, что не вечен. Он хочет делать то, что доставляет ему удовольствие, хочет быть со своей семьей — то есть, собственно, с нами. Не думаю, чтобы он затевал что-то дурное.
— Наверное, нет. — Надо быть осторожным: парень очень близок со своим крестным. — Дело в том, что дурное само как-то липнет к Фотису.
Мэтью засмеялся:
— Именно это он говорит про тебя.
— Да? Ну что ж, я не отрицаю. Нам обоим иногда бывало трудно избежать чего-то нехорошего. В молодости мы так часто сами нарывались на проблемы, что они стали нашими вечными спутниками. Однако имей в виду, я при этом всегда оставался любителем, Фотис же был профессионалом.
По лицу Мэтью трудно было угадать его эмоции. Замешательство или раздражение? А может, он просто сосредоточился на дороге — они сворачивали на Лексингтон-авеню. Отель был уже недалеко.
— Отель будет слева, — сказал Андреас, — чуть подальше.
— Как ты их выискиваешь?
— Друзья советуют.
— Наверное, не очень хорошие советчики, раз ты никогда не останавливаешься дважды в одном отеле.
— Просто одна из моих привычек. По-моему, приехали. Вон тот зеленый навес. — Андреас повернулся на сиденье, чтобы внимательно взглянуть на Мэтью, пока тот подруливал к подъезду отеля — симпатичного старого заведения средней руки. — Надеюсь, я не обидел тебя. Ты знаешь, что мне нравится твой крестный. Произнося эти слова, я полностью сознаю, что он собой представляет. Его не так легко понять. Будет лучше и для тебя, и для спокойствия твоего отца, если ты не будешь иметь отношения ни к каким деловым проектам Фотиса. Даже если это всего лишь взаимные одолжения.
Мэтью молча смотрел перед собой. Конечно, он не позволит себе быть невежливым, но разговор ему явно неприятен. Возможно, ситуация зашла значительно дальше, чем ожидал Андреас. Придется поговорить с ним более откровенно, но не сейчас.
— У тебя будет свободное время на неделе, мой мальчик? Может быть, даже завтра?
— Завтра напряженный день. Я тебе позвоню, когда определюсь со временем.
— Отлично.
— Ну ладно, пошли в отель.
4
Вначале было слово. В конце слова уже не много значили. На церковных богослужениях, которые он тайком посещал, Мэтью быстро переставал следить за цепочкой слов — произносимых или пропетых. Исчезало понимание греческого. Слова превращались в чистый звук, чистую музыку. Звук смешивался с запахом ладана, отблесками бледных лампад на золоченых окладах, темными глазами святых на иконах. Иногда этого было достаточно, чтобы вызвать нечто вроде транса, успокаивающего сердце и душу. Было ли это верой? Ему казалось, что если он станет вникать в слова, если подойдет к этому с интеллектуальной меркой — все покажется глупым, смешным. Надо просто разрешить себе чувствовать. Его бывшая подруга Робин, в прошлом католичка, когда-то испытала то же самое. «Иисус-гипнотизер», — назвала она это явление.
В Греции, в деревне деда, местный священник показывал Мэтью ужасного качества черно-белую фотографию иконы Пресвятой Богородицы Катарини, сделанную незадолго до войны. Описания его крестного, все прочитанное им в книгах, все слова — все это в одно мгновение потеряло смысл. Один только взгляд на небольшую фотографию, сделанную шестьдесят лет назад, сделал их ненужными. В этот момент он понял все. Призыв, надежда, отчаяние — все было в омуте этих черных глаз. И теперь, если его крестный не ошибся, он вот-вот увидит оригинал. И все слова опять станут бессмысленными и ненужными.
Дом из коричневого камня внешне ничем не отличался бы от других зданий на этой улице, если бы не железные решетки на окнах и камера скрытого наблюдения у двери. Снаружи звонка не было слышно, но Мэтью ждал, уставившись в сетку динамика. Дверь распахнулась.
Она не могла быть прислугой, это точно. Тридцать с небольшим, привлекательная, темная блондинка, круги под голубыми глазами, дорогая неброскость бежевого костюма. Внучка. Похоже, она была удивлена его приходом, но все-таки назвала его по имени:
