Станислав Гагарин - Черный занавес
– Там, старичок, собирается небольшой «симпозиум». Будут и наши, и кое-кто из крупных киношников. Хотя режиссер Ромов и почил в бозе, его дача в Удельной стараниями Варвары Иосифовны не захирела. Также там собираются общества, я тебе дам! Но мамы сегодня не будет, она кости греет в Пицунде. Однокашница Соха проходит за хозяйку. Значит, как ты понимаешь, детский крик на лужайке обеспечен. Едем, не пожалеешь, дедуля! Надеюсь, ты не забыл нашу славную Соху?
Костя помнил Сонечку Ромову, миловидную и бездарную дочь действительно талантливого кинорежиссера. Он не забыл ее серые глубокие глаза, которые, что греха таить, не давали ему покоя целых два, а то и три курса. Вспомнил он и еще кое о чем и для вида поколебался. Неудобно, мол, не приглашен. Но Валя Вигрдорчик был напорист и стоек. Наконец Костя согласился. Тогда они допили коньяк и отправились на Казанский вокзал.
– Кто будет из наших? – спросил Костя на платформе, когда они сели в электричку.
– Из наших? – переспросил Вигрдорчик. – Соня будет, ты будешь. Ну и ваш покорный слуга… Хватит?
– Не густо, – сказал Колотов.
– А ты хотел весь курс созвать?
– Весь не весь… Послушай, Валя, а ты ничего не слыхал о Васе Рахлееве?
– Вася в Сибирь умотал, работает там режиссером музыкально-драматического, поставил современную оперетту. Недавно «Совкулътура» его хвалила.
– А про Ирину Вагай ничего не слышно?
– Кажется, она тоже в Сибири. Сибирь теперича, друг мой запечный, оченно модная штука стала. В народном театре Ирина. С нею Соха Ромова вроде бы переписывается. У нее и спросишь.
– В Москве-то много наших?
– Кто был с пропиской, все остались сразу, либо в первый же год прикатили обратно. На радио есть наши ребята. Кто в телевидение залез, кто самодеятельностью руководит… Пристроились неплохо, подхалтуривают на стороне, обрастают связями – в Москве без них труба дело. Ты, дед, на меня опирайся, я тебя пристрою, все будет оки-доки, не дрейфь. Да и у Сони через помершего папу есть связишки. Опять же Варвара Иосифовна к тебе благоволила, хотя и не дала карт-бланш на союз с дщерью, искала кого пофартовее…
– Я и не добивался этого! – недовольным тоном перебил его Костя. – И вообще эти пристраивания не но мне.
– Узнаю Василия Грязнова! – вскричал Вигрдорчик и хлопнул товарища по плечу. – Ты все тот же, рыцарь печального образа. А все же на Соху виды ты имел, не отпирайся, сохнул ты по Сохе, сохнул, это факт!
Довольный каламбуром, он рассмеялся.
– Раздалась она, твоя бывшая пассия… Кушать больно любит. Только вот ума, способностей не прибавилось. Воткнули ее на студию Горького вторым режиссером… Ведь организатор она неплохой и папино имя умеет использовать по делу. Кентов у нее половина Москвы, во всех сферах. Впрочем, сам увидишь. Уже Малаховка?.. Ну вот и нам скоро выходить.
– Театр! Не говорите мне за театр, у меня от того слова несварение желудка. Слушайте сюда!
– Этот пижон – с одесской студии. Он привез свою картину про моряков на конкурс, – шепнул Валентин Косте и подлил ему в длинный узкий стакан из бутылки с виски «баллантайн». – Работает под биндюжника, а вообще, серая личность.
– Что такое театр в наши дни? – продолжал тем временем киношник из Одессы. – Это тень отца Гамлета, не больше и не меньше. Она существует лишь для того, чтоб напомнить о том, старом добром времени, давно канувшем в Лету. Но эта бледная тень-таки не имеет никакого влияния на события современности и на саму, те сезеть, действительность. Собственно говоря, театр в том виде, в каком мы его помним, был всегда кушаньем для узкого круга ценителей.
– А театр Эллады? – подбросил вопрос Вигрдорчик.
– Ха! – сказал одессит. – Вы вспомнили за такую древность… Но этот ваш коррэктив только подтверждает мою мысль, ибо опять же свободные грэки, – он так и произносил это слово, резко нажимая на оборотное «э», – эти самые афинские и прочие грэки-таки принадлежали к избранному слою. Как мне помнится, рабов на трагэдии Эсхила не приглашали. И в Риме был такой же порядок…
– А народный театр Ренессанса? – опять вклинился Валентин. – Карнавалы, ярмарочные представления, величественные действа, принятые на вооружение католической церковью?
– Так то же балаган! Я ж имею сказать, юноша, за театр в его классическом обличье, про тот, что начинается с вешалки. Время театра прошло, поскольку исчез его зритель. Толпе или, те сезеть, народу нужно хлеба и зрэлищ. Старая, как мир, истина. Ну, хлебом занимаются другие, а вот по части зрэлищ – это, будьте ласковы, ко мне. Кино, кино и еще раз кино! Вот что нужно толпе. Дайте мне голливудскую смету и не ставьте рэдакторских рогаток, и я переверну мир!
– А он и так неплох, мир наш, – проговорил Костя. – Зачем же ставить его вверх ногами?
– А вы, простите, шо цэ такэ? Звидкиля будете? – прищурившись, спросил одессит.
– Режиссер, – ответил Костя.
– И что вы поставили, режиссер? «Носорога»? «Сталеваров»? «Премию» Гельмана? А может быть, «Человека со стороны»?
– Этих пьес я не ставил.
– А что вы ставили?
– «Вишневый сад», «Сирано де Бержерак», «Десять дней, которые потрясли мир».
– Ха! А откуда вы изволите быть? С Малой Бронной? Из «Современника»? С Театра на Таганке? Или, может быть, с театра на Лубянке?
– Костик учился с нами, – вмешалась в разговор Сонечка, – потом работал в Молодежном театре, в этом, как его… На целинных землях, в общем.
– Понятно, энтузиаст и землепроходец, значит, – успокаиваясь, проговорил одессит. – В провинции оно, конечно, все по-другому смотрится… Теперь и Одесса-мама совсем окраина России.
– Костя перебирается в Москву, здесь будет работать, – добавила Сонечка.
– Ну вот и ответ на все вопросы. Собственно, и спорить было не из чего. Риба ищет где глубже, а человек – где риба! Так у меня в моей фильме один герой, капитан траулера, изъясняется – здоровая у него философия.
– А у вас она, философия эта, тоже здоровая? – спросил Костя.
– Послушайте, салага, не надо со мной заводиться… Дядя Гоша этого совсем не любит. С дядей Гошей надо ладить. И ша!
– Мальчики! Мальчики! – вскричала Сонечка Ромова. – Перестаньте спорить. Валя, налей мужчинам виски!
Режиссер повернулся к Сонечке:
– Выпить – оно, конечно, творческому человеку трэба. И знаете шо? Вот ваш папа, простите меня, дорогая хозяюшка, он знал, что толпе трэба. Он дюже хорошо разумел за массовость искусства, добрэ усекал по части наших кинских дел.
Резкий автомобильный сигнал заставил всех вздрогнуть.
– Это Кэйт! – воскликнула Сонечка. – А ведь говорил, что не сможет заехать, такой противный…
Сквозь металлические прутья ворот виднелся поставленный у обочины «вольво» бежевого цвета.
– Хау ду ю ду! – крикнула Сонечка гостю. – Гутен таг, дорогой Кэйт!
– Наше вам с кисточкой! – отозвался Кэйт, приветливо улыбаясь Соне, пожимая ей обе руки сразу и внимательно взглянув на Костю.
– Знакомьтесь. Это Костя, мой однокашник, а это Кэйт. Наш общий друг.
– Вы часто ели вместе одну и ту же кашу? – спросил Кэйт.
Соня недоуменно глянула на него.
– Вы сказали, Соня, про этого молодого человека: однокашник. И я мог думать…
Соня расхохоталась:
– Ах, вот вы о чем! Ну и шутник! Мы учились с Костей в одном институте, про таких людей говорят – однокашник…
– Еще одна идиома для моей коллекции, – сказал Кэйт. – Вы позволите мне сразу записать…
Он достал из кармана блокнот и поршневую ручку.
– Записывайте, да поскорее. Идемте на веранду, там вас ждут гости и виски. И режиссер Сагайдаенко, из Одессы.
– О, Сагайдаенко! Интересный мастер. Но я имею времени в обрез и приехал только сказать, что не могу провести у вас вечер. Один коктейль – и пора ехать.
Соня подхватила Кэйта под руку и увлекла к веранде.
– Кто это? – спросил Колотов у Вигрдорчика, когда они стояли с коктейлями в дальнем углу.
– Кэйт! Рубаха-парень! Веселяга и поддавальщик. Он то ли дипломат, то ли аккредитованный в Москве представитель западного пресс-агентства. Хорошо знает и кино, и театр и по части литературы мастак. Сигареты достает, любое пойло… Одним словом, хаммер. Тебя Соня познакомила? Тогда любую импортягу через Кэйта достанешь.
– А ему какой в этом интерес?
– А общение? С загадочной русской душой общение? Сейчас, брат, на Западе к нашей душе повышенный интерес, за это валютой платят. А Кэйт вроде книгу пишет…
– И скольким бутылкам виски эквивалентна твоя душа, Валя?
– Ну, ты брось эти намеки! Я просто использую эту лошадиную морду – и все. А до моей души ему не добраться.
– Смотри, Валя, такие дяди ничего даром не дают.
– Чересчур бдительным стал ты в своем Павлограде.
– Павлодаре.
– Ну, значит, в нем… Знаем мы, дорогой провинциал, и про наведение мостов, и про деидеологизацию, и про попытки мирного врастания… У нас во дворце такие зубры международное положение читают, что только держись. А как же мирное сосуществование? Разрядка, Хельсинки? Ведь не означает же все это, что мы зверем на них должны смотреть? Так что, брат, мы тут дело знаем туго. И вовсе даже не лопухи.
