Вилла «Белый конь» - Кристи Агата

Агата Кристи

Вилла «Белый конь»

Джону и Хелен Майлдмей Уайт с глубокой благодарностью за предоставленную мне возможность увидеть торжество справедливости

Предисловие Марка Истербрука

Мне думается, существует двоякий подход к необычной истории виллы «Белый конь». Даже изречением шахматного короля здесь не обойдешься. Ведь нельзя сказать себе: «Начни с начала, дойди до конца и тут остановись»[1]. И где в действительности начало?

В этом всегда кроется главная трудность для историка. Как определить исходный момент исторического периода? В данном случае точкой отсчета может служить визит отца Гормана к умирающей прихожанке. Или же один вечер в Челси.

Коль скоро мне выпало писать большую часть повествования, я, пожалуй, с того вечера и начну.

Глава 1

РАССКАЗЫВАЕТ МАРК ИСТЕРБРУК

1

Автомат «эспрессо» шипел у меня за спиной, как рассерженная змея. Было в этом шипении что-то зловещее, дьявольщина какая-то. Пожалуй, размышлял я, любой шум теперь почти всегда вселяет тревогу, пугает. Грозный, устрашающий рев реактивных самолетов в небе над головой; тревожный грохот вагонов метро, когда поезд выползает из туннеля; гул нескончаемого потока городского транспорта, сотрясающий твой дом... Даже привычные звуки домашнего обихода, по сути безобидные, настораживают. Машины для мытья посуды, холодильники, скороварки, воющие пылесосы словно предупреждают: «Берегись! Я джинн, которого ты держишь в узде, но ослабь чуть-чуть поводья...»

Опасный мир, поистине опасный.

Я помешивал ароматный кофе в дымящейся передо мной чашке.

– Закажете еще что-нибудь? Сандвич с ветчиной и бананом?

Сочетание показалось мне не совсем обычным. Бананы для меня – воспоминание детства, либо же их подают на блюде посыпанными сахарной пудрой и облитыми пылающим ромом. Ветчина в моем представлении ассоциируется только с яичницей. Но раз в Челси принято есть бананово-ветчинные сандвичи, я не стал отказываться.

Хоть я и жил в Челси, то есть снимал последние три месяца меблированную квартиру, я был здесь чужаком. Я работал над книгой о некоторых аспектах архитектуры периода Великих Моголов в Индии[2] и с тем же успехом, как в Челси, мог поселиться в Хемпстеде, Блумсбери, Стритеме[3]. Жил я обособленно, занятый только работой, не обращая внимания на то, что делается вокруг, соседями не интересовался, а они, в свою очередь, не проявляли ни малейшего интереса к моей особе.

В тот вечер, однако, на меня напало отвращение к собственным трудам праведным, знакомое всем пишущим.

Могольская архитектура, могольские императоры, могольские обычаи – увлекательнейшие проблемы вдруг показались мне тленом, прахом. Кому это нужно? С какой стати вздумалось мне заниматься этим?

Я полистал страницы, перечитывая кое-что из написанного. Все скверно – слог отвратительный, скучища смертная. Кто бы ни изрек: «История – чушь» (кажется, Генри Форд?), он был совершенно прав.

Отложив в сердцах рукопись, я встал и посмотрел на часы. Было около одиннадцати. Я попытался вспомнить, обедал ли сегодня, и по внутреннему ощущению понял – нет. Поел днем в «Атенеуме»[4], и с тех пор крошки во рту не было.

Я заглянул в холодильник, увидел там несколько неаппетитных ломтиков отварного языка и решил – нужно пойти куда-нибудь перекусить. Вот как получилось, что я оказался на Кингз-роуд[5] и забрел в кафе-бар. Меня привлекла сияющая красным неоном надпись на витрине: «Луиджи». И теперь, восседая за стойкой, я разглядывал сандвич с ветчиной и бананом и предавался размышлениям о том, каким зловещим стал нынче любой шум, и о его влиянии на окружающую среду.

Мысли эти почему-то вызвали у меня в памяти детские впечатления. Пантомима, представление для малышей. Убогая сцена, крышки люков в полу, Дейви Джонс[6] в клубах дыма выскакивает из ящика; в окнах появляются адские чудища, силы зла, бросая вызов Доброй Фее по имени Брильянтик (или что-то в этом роде). Та, в свою очередь, размахивает коротким жезлом, выкрикивает сдавленным голосом избитые истины о немеркнущей надежде и торжестве добра, предваряя этим гвоздь программы – финальную песенку. Ее затягивают хором все исполнители, и к сюжету пантомимы она не имеет ровным счетом никакого отношения.

Мне вдруг подумалось: зло, пожалуй, всегда больше впечатляет, чем добро. Зло непременно рядится в необычные одежды. И стращает! И бросает вызов всему свету. Зыбкое, лишенное основы, оно вступает в противоборство с прочным, устойчивым, вечным – тем, что звучит в словах Доброй Феи. И в конце концов, рассуждал я, прочное, устойчивое по логике жизни неизменно побеждает. Это и есть залог успеха нехитрых детских феерий. И ему не помеха бездарные вирши и банальные монологи Доброй Феи, ее сдавленный скрипучий голосок. И даже то, что в заключительном песнопении слова вовсе ни к селу ни к городу: «Дорожка вьется по холмам, бежит к любимым мной местам». У таких артистов талант вроде бы невелик, но они почему-то убедительно показывают, как добро одерживает верх. Оканчивается представление всегда одинаково: труппа в полном составе, ведомая главными героями, спускается по лестнице к зрителям. Чудесная Фея Брильянтик – сама добродетель и христианское смирение – вовсе не рвется при этом быть первой (или в данном случае последней[7]). Она в середине процессии бок о бок со своим недавним заклятым врагом. А он больше не обуянный гордыней Король-Демон, а всего-навсего усталый актер в красных лосинах.

«Эспрессо» зашипел снова. Я заказал еще чашку кофе и огляделся. Сестра постоянно меня корит за отсутствие наблюдательности, за то, что я ничего вокруг не замечаю. «Ты всегда уходишь в себя», – говорит она осуждающе. И сейчас я с сознанием возложенной на меня ответственности принялся внимательно разглядывать зал. Каждый день в газетах непременно мелькнет что-то о барах Челси и их посетителях, и вот мне подвернулся случай составить собственное мнение насчет современной жизни.

В кафе царил полумрак, и трудно было что-нибудь рассмотреть отчетливо. Посетители – почти все молодежь. Насколько я понимаю, из тех молодых людей, которых называют битниками. Девушки выглядели весьма неряшливо. И по-моему, были слишком тепло одеты. Я уже это заметил, когда несколько недель назад обедал с друзьями в ресторане. Девице, которая сидела тогда рядом со мной, было не больше двадцати. В ресторане было жарко, а она вырядилась в желтый шерстяной свитер, черную юбку и шерстяные чулки. Весь обед у нее по лицу градом катился пот. От нее разило потом и немытыми волосами. Мои друзья находили ее очень интересной. Я не разделял их мнения. Мне хотелось одного: сунуть ее в горячую ванну и дать кусок мыла. Видимо, я отстал от жизни. Ведь я с удовольствием вспоминаю женщин Индии, их строгие прически, грациозную походку, яркие сари, ниспадающие благородными складками.

Меня отвлек от приятных воспоминаний неожиданный шум. Две юные особы за соседним столиком затеяли ссору. Их кавалеры пытались утихомирить подруг, но тщетно.

Девицы перешли на крик. Одна влепила другой пощечину, а та стащила ее со стула. Они начали драться, как базарные торговки, поливая друг друга визгливой бранью. Одна была рыжая, и волосы у нее торчали во все стороны, другая – блондинка с длинными, свисающими на лицо прядями. Из-за чего началась потасовка, я так и не понял. Посетители сопровождали сцену ободряющими восклицаниями и мяуканьем:

– Молодец! Так ее, Лу!

Хозяин, тощий паренек с бакенбардами, которого я принял за Луиджи, вмешался – говор у него был как у истого уроженца квартала лондонской бедноты.