В этот радостный день… - Амир Устем

Амир Устем

В этот радостный день…

К ужину он будет в порядке. Что бы ни произошло, к столу, за которым соберутся близкие, он подойдёт чистым, спокойным и опрятным. Одет он будет, как всегда, с иголочки. Иначе как же? Вскоре ему не понадобятся ни дорогой костюм, ни расческа, ни отчеты бухгалтера о финансовом состоянии «A-construction». Очень скоро ему вообще ничего не будет нужно.

Дулат в очередной раз справился с кашлем, вызвавшим рвотные позывы, и сплюнул в раковину. Сколько воды уже утекло, а алые завихрения всё продолжали кружиться у самого слива, никак не исчезая в нём. Поток вырывающейся под напором воды, словно нарочно хотел оставить на стенках умывальника вечное напоминание о минувшем и грядущем горе. Никогда раньше Дулат не видел столько крови, а потому считал, что боится её, но всё оказалось не таким уж и страшным. Не удержавшись, он сунул голову под струю и едва не взвыл – показалось, что ледяной кол пронзил затылок. Уж лучше бы так оно и было. Ведь он лишился всего. Не в одночасье, но капля за каплей, день за днем, один тяжелый вздох за другим. Благополучие, финансовый успех, счастливая, на взгляд сторонних наблюдателей, семейная жизнь, да даже стены особняка – всё держалось лишь на хлипкой вере в их подлинное существование. Никто не знал правды и знать не хотел. А нужно было лишь копнуть чуточку глубже, чтобы столкнуться с пугающей пустотой. Всё сгнило изнутри, и произошло это не вчера. Остальное было иллюзией. Теперь не стало и её.

Однако, к приходу гостей все будет порядке. Как был в порядке и Дулат, когда спустился в гостиную.

– Давно мы не собирались вместе, – обратился он к сидящим за столом, но глядя не на них, а рассматривая выставленные на домашнем баре напитки. Дорогой виски, элитные вина, приобретённые на аукционе, к которым никто не прикасался – они служили лишь доказательством возможностей проживающих здесь людей.

Выбор пал на Шеваль Блан, которым Дулат и наполнил свой бокал.

– Сегодня я позволю себе немного вольности. Когда, если не сейчас?

Сделав глоток, он осторожно опустился на стул во главе стола – его извечное место как за семейной трапезой, так и на совещаниях, и на званых вечерах, и при проведении благотворительных мероприятии, и в сотнях других мест, где он быть не хотел, но, в силу своего статуса, а может из-за своей неспособности говорить «нет», был обязан присутствовать мучительные 20 лет, изо дня в день, из года в год, из одного общества лицемеров в другое.

– Надеюсь, хоть сегодня вы меня выслушаете.

Будь этот день обычным, то совладать с собравшейся пятеркой стало бы делом непосильным, но день был особенным и это, казалось, понимали все. Дулат зачем-то кивнул. Затем еще и еще, и продолжал кивать, будто снова и снова пробуждаясь от микросна, пока, наконец, не решился продолжить свою речь:

– Я столько лет пытался вставить хоть слово в вашу бесконечную болтовню, ссоры и споры, вечные склоки, что теперь, когда вы все молчите, я даже не знаю, что сказать, – он выдавил из себя улыбку, но она лишь добавила трагичности его словам. – То есть, я то знаю, но с чего начать – вопрос сложный. Я просто буду честен.

Он провел языком по тонким, почти невидным губам, вобрал их внутрь, а затем резко разжал, издав, при этом, неприличный звук.

– Пвах! – Дулат засмеялся, глядя на женщину, потратившую большую часть своей жизни на то, чтобы казаться моложе своих лет. В шестнадцать она хотела казаться девочкой, едва вступившей в пубертатный период, в тридцать вела себя как школьница, а в сорок два притворялась, будто только вчера окончила университет. В ход шла хирургия, косметика, глубокие декольте и облегающая одежда, подсмотренные и скопированные у современной молодежи манеры и, конечно же, хорошо отрепетированный у зеркала взгляд невинной овечки.

– Прости, Айнурочка. Я знаю, как тебя злит, когда я дурачусь. Еще вчера ты бы набросилась на меня за то, что я «пержу ртом» – так ты это называла? Ты бы сказала, что я выгляжу идиотом, когда позволяю своему внутреннему ребенку повелевать мной. А это всего лишь звук, Айнурочка, и ничего более. Пвах! Всего лишь звук, как если бы я хлопнул в ладоши, – и он не поленился тут же сделать это. – Разве где-то сказано, что нельзя хлопать в ладоши в кругу близких, или пердеть ртом, сидя за ужином в собственном доме, построенном кровью своей и потом?

Криво улыбаясь, Дулат помотал головой. Все знали, что ему давно нужно было дать выговориться, даже если бы он нёс полный бред, наподобие того, что нёс теперь. Знали всегда, но позволили лишь сегодня, потому что день был необычным, хоть за окнами и не происходило ничего такого, чего не происходило бы последние десять лет – с тех пор, как чета Карамановых перебралась в дом своей мечты с одиннадцатью комнатами и четырьмя уборными. То же Солнце на небе, та же лужайка, тот же седой, полуглухой садовник – настолько старый, что дальше стареть уже было некуда. Словно не найдя себе другого занятия в бесконечной жизни, он изо дня в день приводил в порядок территорию в тридцать соток и ничего больше от жизни не ждал.

– Нигде ничего не сказано. – Дулат прополоскал рот вином, после чего с трудом проглотил его. – И об этом тоже. Мне всегда хотелось выкинуть что-нибудь такое в светском обществе. Ведь нет никаких правил и никогда их не было. Было лишь твоё желание управлять всеми и всем, повелевать, контролировать. Тебе никогда не нравился мой смех и потому я приходил домой печальным. Тебе не нравился мой голос, и потому я шептал. Ты ненавидела мой высокий рост, сутулую спину, узкие плечи, странную походку, и потому я пресмыкался. Я знаю, как тебя раздражали мои шутки, а я, знаешь ли, очень любил шутить, и шутки мои были не так плохи, но мне все чаще приходилось молчать. Шутить молча, про себя, чтобы не дай Бог не показаться шутом или самодовольным дураком. Я недавно понял, Айнурочка, что ты, когда смотрела на меня, вот, бьюсь об заклад, меня не видела. Интересно, замени меня на транспортерную ленту, на которой раз в месяц тебе бы подъезжал чемодан денег, ты бы заметила подмену? – Дулат захохотал, но смешно оказалось лишь ему одному. – Умей банкомат плясать