Жюль Верн - Судьба Жана Морена

Жюль Верн

Судьба Жана Морена

I

В тот день, — а было это в конце сентября, и с тех пор минуло уж много лет, — у особняка вице-адмирала, коменданта тулонского гарнизона, остановился роскошный экипаж. Из него вышел крепкого сложения, простоватый мужчина лет сорока и вместе с визитной карточкой передал для вице-адмирала рекомендательные письма от весьма влиятельных особ. В результате аудиенция,[1] которую он испрашивал, была незамедлительно ему предоставлена.

— Значит, я имею честь беседовать с господином Бернардоном, знаменитым судовладельцем из Марселя? — поинтересовался вице-адмирал.

— Совершенно верно, — ответил посетитель.

— Прошу садиться, — пригласил комендант. — Я полностью к вашим услугам.

— Спасибо, адмирал, — поблагодарил господин Бернардон, — что касается моей просьбы, то она, думаю, не относится к разряду невыполнимых.

— О чем же идет речь?

— О разрешении посетить каторжную тюрьму.

— Действительно, нет ничего проще, — согласился вице-адмирал, — излишне было запасаться для этого рекомендательными письмами. Человеку с вашим именем достаточно лишь предъявить паспорт.

Судовладелец поклонился, повторно выразил свою признательность и осведомился о необходимых формальностях для получения пропуска.

— Их не существует, — прозвучал ответ. — Разыщите генерал-майора, передайте ему эту записку — и ваша просьба будет тотчас удовлетворена.

Гость откланялся, его проводили к генерал-майору, и тот без промедления выписал разрешение на вход в пределы военного порта. Далее судовладельца отвели к комиссару каторжной тюрьмы, который вызвался сопровождать господина Бернардона, но господин Бернардон, любезно поблагодарив, отказался.

— Как вам будет угодно, сударь, — сказал комиссар.

— Скажите, можно прогуляться по территории?

— Разумеется.

— Я вам не создам никаких неудобств, если, к примеру, осмелюсь заговорить с заключенными?

— Никаких! Унтер-офицеры предупреждены. Позвольте, однако, спросить, что привело вас в столь безрадостное место? Простое любопытство или иная цель? Может быть, филантропия?

— Да-да, филантропия,[2] — торопливо бросил в ответ гость.

— Прекрасно! — обрадовался комиссар. — Мы привыкли к такого рода визитам и приветствуем неустанные заботы властей об улучшении положения каторжан. И ведь многое уже сделано!

Судовладелец безразлично кивнул, как человек, которого нисколько не интересует тема беседы. Однако комиссар, пользуясь удобным случаем, решил выразить свое мнение по данному вопросу.

— В таких делах нелегко оставаться до конца объективным, — продолжал он. — Следует оберегать себя от несправедливых нападок критиканов, забывающих о том, что есть преступление, как только речь заходит о наказании. И все же здесь мы всегда помним: правосудию надлежит быть менее суровым.

— Подобные суждения делают вам честь, — рассеянно похвалил хозяина господин Бернардон, — и если мои замечания вас интересуют, то, осмотрев тюрьму, я почел бы за удовольствие сообщить их вам.

Собеседники расстались, и марселец, получив пропуск, оформленный по всем правилам, направился к тюрьме.

Территория тулонского военного порта делилась на две большие зоны, ограниченные с северной стороны причалом. Одна, имевшая название Новая гавань, располагалась к западу от другой, Старой гавани. Порт представлял собою не что иное, как продолжение городских фортификационных сооружений.[3] Его окружали довольно широкие молы, на которых размещались длинные постройки — механические мастерские, казармы, флотские склады с боеприпасами. В каждой из гаваней — а они существуют и по сей день, — с южной стороны имелись проходы, достаточно широкие, чтобы пропускать военные корабли. Гавани можно было бы использовать под доки,[4] если бы уровень Средиземного моря менялся, но, поскольку здесь не бывает приливов и отливов, надобности закрывать проходы не возникало.

Во время событий, о которых пойдет речь, с запада к Старой гавани примыкали склады с боеприпасами и артиллерийский парк, а с юга, с правой стороны от входа, ведущего к небольшому рейду, — бараки для каторжников (теперь эти убогие жилища уже снесены). Бараки соединялись между собой под прямым углом. Один из них, — тот, что находился перед механической мастерской, выходил фасадом на юг, другой — на Старую гавань; чуть дальше располагались казармы и госпиталь.

Кроме упомянутых строений, существовало еще три плавучих тюрьмы для осужденных на более короткие сроки; а приговоренные к пожизненной каторге селились на берегу.

Если и есть на свете место, где полностью попрано всякое равенство, так это, вне всякого сомнения, каторга. Принимая в расчет тяжесть преступлений и учитывая степень развращенности умов преступников, в систему наказаний следовало бы ввести сословные и социальные разграничения. В действительности все обстояло по-иному. Здесь позорно сосуществовали узники всех возрастом и сословий. В такой ужасающей тесноте не могли не возникать уродливые формы отношений, основанные на коррупции, а зараза, именуемая злом, постоянно находила свои бесчисленные жертвы.

В тот год на тулонской каторге насчитывалось около четырех тысяч заключенных. Из них три тысячи работали в порту: на судовой верфи, гражданском складе, в артиллерийском парке, а также на строительстве гражданских объектов, где каторжникам были уготованы самые изнурительные работы. Те же, кому не нашлось места на этих объектах, закачивали и выкачивали корабельный балласт либо использовались как бурлаки при буксировке кораблей; а то перевозили мусор, выгружали и загружали суда боеприпасами и продовольствием. Некоторые работали санитарами или даже состояли на специальной службе. Были здесь и заключенные, закованные в двойные цепи, — за попытки к бегству. Впрочем, подобных событий тут давно не отмечалось — ко дню посещения каторги господином Бернардоном сигнальная пушка в тулонском порту молчала несколько месяцев.

И вовсе не потому, что в сердцах заключенных погасла любовь к свободе, хотя отчаяние сделало их цепи еще более тяжелыми. Просто комиссар выгнал надсмотрщиков, уличенных в халатности или измене долгу, оставшиеся же строго несли охрану, почитая свою службу делом чести. Начальство, восхищенное таким результатом, пребывало в обманчивом состоянии успокоенности, словно забыв, что с тулонской каторги бежать легче, нежели с любой другой.

Башенные часы в порту пробили половину первого, когда марселец достиг оконечности Новой гавани. На причале не было ни души.

За полчаса до его визита каторжане по звону колокола возвратились в бараки с работ, начинавшихся с самой зари. Каждому выдали по пайке. Пожизненно осужденные вставали на скамью, и надзиратель заковывал их в цепи, тогда как другие могли свободно расхаживать по баракам. По свистку унтера все расположились на корточках у своих котелков с похлебкой, традиционной бурдой из сушеных бобов.

Через час предстояло вновь идти на работы, которые заканчивались лишь к восьми часам вечера. Тогда несчастных препровождали назад в бараки, где они, забывшись на несколько часов тяжелым сном, могли наконец не думать о своей участи.

II

Воспользовавшись отсутствием каторжан, господин Бернардон принялся обследовать территорию порта. Однако непохоже было, что это занятие его увлекает; заметив унтера, он быстро подошел к нему и как бы невзначай спросил:

— Сударь, в котором часу заключенные возвращаются в порт?

— В час дня, — ответил унтер.

— А как они работают — все вместе?

— Нет. Часть трудится под началом мастеров в слесарных и литейных мастерских, часть плетет канаты — тут нужны определенные навыки, и у нас, надо сказать, есть отменные умельцы.

— Значит, каторжане могут заработать себе на жизнь?

— Разумеется.

— И сколько они получают?

— По-разному. За час или день — от пяти до двадцати сантимов. Если же работать сдельно, можно получить и все тридцать.

— Имеют ли они право тратить свои гроши?

— Ну, конечно. — Унтер даже обиделся. — Им разрешается покупать табак, несмотря на правила, запрещающие курить. За несколько сантимов они получают порцию мясного рагу с овощами.

— А платят всем одинаково?

— Никак нет! Осужденные пожизненно забирают свои деньги полностью. У других треть удерживают до окончания срока, чтобы по выходе с каторги они не остались ни с чем.

— Ах, вот как… — заметил господин Бернардон и погрузился в раздумья.

— Право, сударь, — продолжал между тем унтер, — не такие уж они несчастные. Если бы вели себя смирно и не пытались бежать, порядки вообще были бы мягче, и сетовать на судьбу им пришлось бы не больше, чем городским рабочим.