Михаил Серегин - Если женщина просит

 Михаил Георгиевич Серегин

Если женщина просит

 ПРОЛОГ: ПРЕКРАСНЫЙ ПРИНЦ В УСЛОВИЯХ СЕЛЬСКОЙ МЕСТНОСТИ

Алешка открыл слипшиеся глаза.

В голове надсадно гудело, перед мысленным взором проплывали посверкивающие желтые пятна с зелеными обводами. Словно в его, Алешкином, несчастном и не бог весть каком толковом мозгу устроилась банда веселых чертиков и теперь куролесила на полную катушку, чиня беспредел.

Алешка поднял голову и увидел над собой в дурнотном серо-буро-малиновом мареве отвратительную харю.

Алешка хотел вскрикнуть, но вместо этого из его глотки вырвался какой-то сиплый вой, и он отполз от хари на некоторое расстояние и попытался понять, что же за наваждение такое его посетило…

Это не заняло много времени. Пахнущее нечистотами и еще чем-то тошнотворным мордастое «наваждение» хрюкнуло, заколыхалось, и на его месте появился здоровенный боров по прозванию Борис Михалыч, свет очей бабки Евдокии Ивановны, украшение ее старости и протчая, протчая, протчая, как писалось в монарших манифестах.

Алешка приподнялся и встал. Обогнул свирепо хрюкнувшего Борьку, который, вероятно, подумал, что мальчик собрался покуситься на содержимое большого и неописуемо грязного корыта – пиршественного стола борова Бориса.

Да, кстати, из этого-то корыта и исходила та жуткая вонь, что перебивала даже запах Борькиных естественных выбросов, которыми он был густо перемазан.

– Черрт… как это я? – пробормотал Алешка.

Черт не замедлил напомнить.

Оказалось, все было максимально просто: Алешка в кои-то веки пригласил погулять самую красивую девочку в их школе, Аньку Опалеву… куда-нибудь там на речку или вообще. Городок Текстильщик вообще не баловал разнообразием мест, в которых можно было провести досуг культурно и с пользой для себя. Жители относили к таковым местам сельский клуб с ежесубботней дискотекой, заканчивающейся неизменным мордобоем, пруд Вонючка, а также кафе с на редкость изобретательным названием «Кафе», в котором постоянно тусовался весь бомонд городка с индустриальным названием Текстильщик в лице директора этого кафе, его двоюродного брата, ну, еще председателя догнивающего неподалеку колхоза «Заветы кого-то», а также совершающего набеги алкоголика и дебошира почтальона Савкина.

Ничто из перечисленных выше мест для проведения досуга Алешке не подходило, и он собирался просто пригласить Аньку погулять вечером. Поболтать.

Но так как при одной мысли о том, что он останется наедине с этой четырнадцатилетней насмешницей, чей острый язычок обрезал любые поползновения не одного десятка ретивых ухажеров, у Алешки начинали трястись колени, в голове мутилось, как самогон у деда Митрофаныча, когда сей напиток находился без употребления больше часа – а такое было очень редко, – то друзья предложили Алексею прекрасный выход из положения.

А именно – выпить для храбрости того самого самогона «от Митрофаныча», что не любил простаивать без дела.

Алешка никогда не пил. В его городке пацаны начинали хлестать первач стаканами едва ли не сразу после того, как переставали употреблять материнское молоко, а он, Алешка, странный человек, отказывался.

Уже тогда проявилось в нем эстетское начало, которое попортит ему много крови впоследствии. Несколько лет спустя. И не только ему.

Но вернемся к нашим баранам. Алешка бодро засадил в себя полстакана – на какие жертвы не пойдешь ради любимой девочки? – закашлялся, схватился за горло, которое сжало угрожающей судорогой. Лицо страдальца стало сначала малиновым, потом зеленым, потом мутно-желтым, под цвет только что употребленной жидкости.

Когда эти светофорные мутации завершились, Алешка поднял посоловевшие глаза на взирающих на него с интересом пацанов и произнес:

– Н-ничего… э-э.

– Тогда налей ему еще, Валек! – послышался чей-то голос. – Анька смелых пацанов любит. А то будешь мямлить, так она тебя и отфутболит, как отмазала Юрца Кислого в прошлом месяце.

Это «налей еще» и привело к в высшей степени печальному итогу: Алешка свалился в беспамятстве, а проснулся и того хуже – в свинарнике. Притом с тяжелой, как совокупные грехи собранных в пятиместной камере трех десятков уголовников, головой.

Но хуже всего было то, что он совершенно не ориентировался во времени. Вероятно, он просто «пробил стрелу», как выразились бы по такому поводу его одноклассники. То есть пропустил свидание с Анькой.

А это…

Алешка обогнул борова и выскочил из свинарника. В голове пульсировало и колыхалось что-то жуткое и тошнотворное, ужасно хотелось упасть, прижаться виском к чему-нибудь холодному и так лежать не двигаясь… Но нельзя. Может, еще не поздно!

Он влетел в дом и едва не сбил бабушку, которая выходила из комнаты.

– Ты откуда такой?.. Да чем это от тебя несет? Господи, ты что, в свинарнике валялся, что ли?

«Валялся», – едва не брякнул Алешка, но вовремя сдержался и сказал совсем другое:

– Да не… упал… поскользнулся.

Бабушка сдвинула брови и, решительно шагнув на Алексея, притиснула его к стене:

– Э-э-э… а ну дыхни. Ну-у-у… это что такое, а, Алексей Иваныч?

Алексеем Иванычем бабушка именовала Алешку только тогда, когда была серьезно рассержена. Разгневана, можно сказать.

И сейчас был именно такой случай.

– Ванька, иди-ка взгляни на своего… отпрыска! – рявкнула бабушка. Алешка попытался было улизнуть, краешком сознания лелея спасительную мысль о том, что Анька еще не ушла, что она еще ждет там, у речки, и он успеет, но старуха мертвой хваткой вцепилась в его запястье и дождалась-таки того момента, когда из комнаты вышел отец Алешки, плюгавый рыжеволосый мужичонка в обвисших штанах, с точно такими же понуро обвисшими рыжими неопрятными усами и густо конопатый.

Его маленькие голубовато-водянистые глазки пошарили по монументальному корпусу бабушки и остановились на унылом зеленовато-бледном лице сына.

– Чаво?

– А ничаво! – передразнила его бабушка. – Полюбуйся на своего этого… помет свой. От него самогоном разит, как… от тебя! В четырнадцать лет! Наследничек! Семейка алкашей!

– Самогоном разит? – вяло оживился отец. Вероятно, эту не ахти какую, но тем не менее реакцию вызвало хорошо знакомое словечко «самогон». – А что нынче за праздник, а, Алексей?

– Да спешу я! – поспешно сказал Алешка и попытался вырваться. Но снова тщетно: недаром бабушка считалась самым физически сильным членом семьи, молодецки колола дрова и таскала воду за своего тщедушного и алкогольно озабоченного сына, отца Алешки.

– Ку-у-уда?! – протянула бабушка. – Нет, ты постой! Постой, когда с тобой старшие… э, ты!!

Бабушка не рассчитала: произнося свою назидательную речь, она чуть приослабила хватку, и внук рывком освободился от захвата Евдокии Ивановны и прошмыгнул в дом.

А там, быстро скинув пропахшую непотребными запахами одежду, лихорадочно переоделся в другие штаны и рубашку и выскочил в окно, чтобы избежать повторной и в высшей степени нежелательной встречи с родственничками.

Аня стояла на берегу Волги и смотрела под ноги – туда, где в нескольких метрах под ней плескались и били волны в переплетенный толстыми коричневыми корнями деревьев обрыв. Потом ее взгляд невольно задержался на собственных ногах: да, тут было на что посмотреть, на эти туфли, которые так напоминают опорки…

Сколько она просила мать купить ей в городе нормальные туфли, все без толку. Просьбы эти несчастные упирались, как в гранитную стену, как волны вот в этот обрыв, в стандартный ответ: нет денег. Вот получит отец зарплату, тогда… посмотрим.

А что корысти от той зарплаты, если ее по-хорошему на один каблук и хватит.

Впрочем, ладно… нечего об этом думать. Только нервы дергать. Скорее бы кончить эту проклятую школу – и в город. В нормальный, большой город, где есть рестораны, а не кафе «Кафе» с вечно пьяным директором, автомобили, а не механизатор Василий на тракторе и доярка Верка на седьмом месяце от местного мента Елизарова, где, наконец, есть настоящие парни, настоящие, а не гопота типа Юрки Кислого или пьянь вроде почтальона Савкина… не застенчивые мямли, как этот Алешка Каледин.

Хотя Каледин-то еще ничего: симпатичный, вежливый и на дискотеку не тащит. А дискотека – это известное дело. Вон Ленка из параллели уже доходилась на эту самую дискотеку: мать в город возила, аборт делать. Соплячке четырнадцатилетней.

И где этот Алешка?

– Анька!

Аня повернулась и увидела Юрку Кислова по прозвищу Кислый, рослого шестнадцатилетнего парня в липовом «адиковском» костюме, в дерматиновых кроссовках и с выражением собственной значительности на круглом прыщавом лице.

Юрка пригладил рукой волосы, хотя приглаживать было особенно нечего – пацан был пострижен под расческу, – и вразвалочку приблизился к Ане. В его руке красовалась еще не открытая бутылка пива «Бавария».