Эльмира Нетесова - В снегах родной чужбины
Он не знал, что Борька, работая автослесарем, не теряет связи с Сезонкой. Так было нужно. И пацан первым предупредил Коломийца о Коршуне, последнем дне, отпущенном тому «малиной». А утром предупредил о готовящейся разборке, где Коршуна непременно убьют.
Но оперативники сработали грубо, и фартовые сбежали, оставив недобитого Коршуна посередине хазы.
Первое подозрение о связи пацана с милицией возникло у фартовых не случайно. Они прислали к нему налетчика. Тот долго бил Борьку на глазах младших детей, пока не вернулся с работы отец. Он отнял сына и, врезав налетчику в челюсть, выкинул из квартиры. Запретил сыну ходить на Сезонку. Но… Пацан слишком завяз и многое знал о фартовых. Они поймали его возле дома утром. И, узнав, что отца нет, вошли в квартиру.
— Вызови во двор своего кента-лягашонка! — потребовали жестко.
— Зачем он вам?
— Тебе что за дело? Надо! Шустри! Заведи его в подвал, а сам линяй, как только мы войдем туда! Усек?
— Вы его замокрить хотите? — У Борьки встали волосы на голове дыбом.
— Ты о своих думай. Не вытащишь — твоим не дышать! Заложишь лягавому — весь корень под перо пустим. И тебя, падлу! Как стукача! А ну! Шевелись, хорек сопатый! — Его вышвырнули из комнаты пинком.
Борька не хотел звать Сашку. Он шел, роняя слезы. Знал: не позови, фартовые сдержат свое слово.
Борька не знал, что, спугнув разборку на Сезонке, оперативники убили Хмыря. Шальною пулей, не целясь. Фартовые мстили за него.
Пацан подошел к подъезду дома, где жили Коломийцы. Решил сделать вид, что звал Сашку, но его не оказалось дома, соврать, чтоб оттянуть время, а там — предупредить следователя. Но… Сашка выскочил из подъезда навстречу Борьке и вытащил его во двор.
— Глянь! Какое стекло я нашел! Через него на солнце смотреть можно! Даже днем!
Не успел показать стекло, как сильные руки подхватили мальчишку, заткнули рот, заволокли в подвал. Там уже был Пан. Туда же минутой позже вбили и Борьку. Дверь в подвал наглухо закрылась.
Что там замок дворничихи, повешенный на дверь? Его фартовые сковырнули тут же…
— Попухли, падлы! Ты, лягавый выродок, сдохни за кента! — схватил Пан Сашку за голову. Мальчишка не мог крикнуть. Хлынувшая кровь выбила кляп изо рта. Сашка упал замертво. Борька вырвался из рук фартовых. Но тщетно…
— Кенты! Лягавый прихилял. Своего хватился! Смываемся! — открыл кто-то дверь.
— Погоди! Я с этого суки сниму еще полосу! — рванул кожу со спины мальчишки Пан и, наступив ему ногой на горло, вышел из подвала.
Борьке повезло лишь потому, что телогрейка защитила, не дала раздавить горло, перекрыть дыхание. Да и Пан торопился…
Борька не помнил, как оказался в больнице, кто его нашел в подвале.
Навестить сына в палату пришел отец. Мальчишка не узнал его. Тот постарел вдвое. Не сразу, но все же сказал, что нет у Борьки больше никого. Ни сестер, ни братьев. Всех похоронили в один день…
Борька горько заплакал.
— Медведь их передушил, как цыпляток. Всех в кучку свалил на одну койку. За тебя! Что предал «малину». С милицией связался! Тебя еле выходили. Сказали, всю жизнь с горлом мучиться будешь. Испортили его тебе. Насовсем.
— А Сашка? Его спасли? — спросил отца.
— Где уж там! Он враз помер. Хоть в том повезло, что не мучили, не издевались, как над тобой…
В тот же день к Борьке пришел Коломиец. При нем делали Борьке перевязку, разматывая пацана из бинтов.
Следователь, глянув на мальчишку, рот рукой закрыл. Всякое видел. Но это — потрясло… Он первым приметил поседевшую Борькину голову, резко изменившееся лицо.
— Я позже приду, — хотел уйти Коломиец. Но Борька попросил подождать.
Когда ему закончили перевязку, попросил следователя наклониться и что-то тихо, сбивчиво объяснял.
В этот же день взяли всю «малину». Никто из фартовых не смог уйти. Медведь и Пан не ожидали облавы. Они забыли, что и об этой хазе на Дамире знал Борька. А может, сочли мальчишку мертвым.
Они усмехались, когда их привезли в морг на опознание трупов. Ребятишки лежали рядом. Рука к руке. Словно устав после озорной игры, прилегли отдохнуть и уснули…
— К расстрелу без суда таких вот надо приговаривать, — возмущалась бездетная уборщица, глядя на привезенных убийц.
Пономарева Маргарита, следователь прокуратуры, ожидала, что Медведь и Пан, увидев трупы детей, поймут, что им грозит расстрел, и попытаются смягчить наказание чистосердечным признанием. Но те заговорили лишь через десять дней, да и то лишь потому, что не выдержали взятые вместе с ними фартовые и начали давать показания.
— Лягашонка зачем замокрили? А за своего кента! Его падлы-мусора расписали. Думали, на холяву сойдет? Ни хрена! — ухмылялся Медведь.
— При чем мусоренок? Он — гнида, своему козлу лягавому по кайфу был? Нам свой кент дорог! Вот и рассчитались! — не смутился Медведь. — За что зелень сапожника гробанул? А затем, чтоб суки не дышали. Один ихний лажанулся, и те такие же, — махнул рукой и добавил: — Люди ожмурились, кенты! А тут — говно жалеют! Да я ихнего Борьку по стене размазать хотел. Жаль, не дали. За то, что скурвился с лягавыми. Их стукачом заделался. Как узнали? Засек его наш стремач. Мы его на хвост к суке посадили. И накрылся. Засекли! Ему пофартило! Мы и не думали оставлять дышать его. Ожмурить решили всех — скопом. Чтоб не плодилось в городе всякое блядво! Вам их жаль? А нам своих. То-то! У всякого своя шкура — родная. А кент — дороже воли!
Пан, припертый показаниями фартовых, ответил четче:
— «Малина» — не лягашка! Мы фартовых с пацанов растим. Каждого. И за потерю — не прощаем. Замокрили нашего — поплатятся своими. Неважно — лягашами или мусорятами. Зуб за зуб! И пусть не гоношится, гад лягавый, что сумел из нашего шестерки сделать стукача. Недолго кайфовал. Да и сам на свете не заживется.
Почему именно они, паханы, взялись выполнить работу мокрушников, ответил, не скрывая:
— За каждого кента пахан в ответе! Сам за них ожмуреньем мстит. Это — не западло, в честь «малине»…
Их приговорил к расстрелу городской суд. Но… Через неделю был получен текст амнистии, где говорилось о замене смертной казни сроками наказания всем, приговоренным к высшей мере в нынешнем году…
Медведь и Пан, узнав о том, не удивились, не выдали особой радости. И молча выслушали сообщение об этапировании на Колыму.
Борис, закончив семилетку, теперь работал автослесарем в милиции, учился в вечерней школе и за все годы не завел ни одного друга. Он возненавидел Сезонку.
Когда выдавалось время, ходил на кладбище. Здесь, совсем рядом, лежали самые дорогие для него люди. Одни поплатились жизнью за его неосмотрительность, другие — из мести…
«Сашка! Сашка! А луна тоже плачет. Вон сколько звезд, все ее слезы, как у матери твоей, не просыхают никогда, — говорил мальчишке, словно живому. — Простите меня, — просил сестер и братьев. Им он рассказывал, как невыносимо тяжело стало без них: — Не нужда — горе. Ее хоть как-то пережить можно. Особо когда все вместе. Тогда мы были счастливыми. Но я не понимал. Горе одному остаться. Виноватым в своем одиночестве. И вас мне не поднять. Не вымолить прощения. Свою бы жизнь отдал, чтоб встали вы», — горе сжимало сердце Борьки.
Едва закончил десятый класс, умер отец. Да жил ли он все эти годы? Часами молча сидел на своем стуле, уставившись в одну точку невидящим взглядом. Работа валилась у него из рук. Он забывал о еде и отдыхе. Иногда засыпал на стуле. Во сне он улыбался: снова детей видел. Живых. Пробуждение было наказанием для сапожника. Он умер на детской койке. Один. Борис был на работе. Вернулся, когда отец уже остыл. Он не держался за жизнь, из которой в один день ушли его дети.
Борька остался совсем один. Иногда ночью он слышал голоса родных. Их смех…
Сколько он передумал и пережил за эти годы, знал только он один. Быть может, свихнулся бы, не приди однажды к нему Коломиец. Борька все годы чувствовал себя виноватым перед ним. За Сашку, которого не сумел уберечь.
— Чего ж без света сидишь? Или уснул? — глянул на Борьку, сидевшего у стола. Присел рядом, положил руку на плечо парня.
