Эльмира Нетесова - Колымский призрак
— Не скрипи. Пройдет это. Настоящий человек не должен переживать, попадая в тюрягу, зону. Ведь все проходит. И никуда не денется от тебя твой город. Захочешь ли ты в него вернуться? Там каждый начнет тебя судимостью попрекать, называть уголовником. Так всегда бывает в захолустных городках. Ты подумай о другом, пока молод. Поезди, погуляй, мир посмотри, обзаведись надежными кентами, чтоб на всю жизнь. Домой настоящие люди возвращаются под старость. Когда все увидел, узнал, попробовал. Когда больше желать нечего. Тебе к чему домой торопиться? Что ты в жизни увидел? Колыму? Так о ней ты никому не расскажешь. Стыдиться будешь. А чтоб забыть ее скорее — проветриться надо по свету. Пока в силе — бери фортуну за горло. Чтоб было что в старости вспомнить, — смеялся бугор.
— А ты где бывал? — загорелись глаза у Аслана.
— Лучше спроси, где не был. Так мне легче будет ответить.
— В Нальчике был? — спросил Аслан.
— Был. Даже инкассатора там грохнули. Навар взяли небольшой. А хипищу было много. Сорвались в Ставрополье. Ну, скажу тебе, вот где я алкашей увидел! Пьют там — без меры и передыху. Самогонку глушат. Но хлебосольные там люди есть. Беда, что голожопые. К иным в хату войдешь — голь одна. Правда, кенты ботают, что и там нынче пархатые имеются. Выйду — навещу, — пообещал Слон.
— Я там никогда не был, — сознался Аслан.
— Какие твои годы! Поездишь, посмотришь, покутишь, с девками побалуешь, — искоса глянул бугор на парня.
Тот отмахнулся:
— Кому я теперь нужен?
— Как изюминку проглотят. Ты ж на себя глянь! Все при тебе, только башли нужны. А их с твоей хваткой иметь можно, — покрутил головой Слон.
— Мне б живым отсюда выбраться, — глянул на ладони Аслан.
— Через годок не будешь так скучать здесь. Особо если тыква головой станет к тому времени.
— Ты это о чем? — сверкнули злом глаза Аслана.
— Да о том. Надо знать, куда влип и кого тут держаться. Это зона наша. А в твоей бригаде — мужики. Но среди них не все работяги. Не каждый — трудяга. Есть стукачи, фискалы, суки по-нашему. Они всем поперек глотки. Они и тебя заложат, не сморгнув. И мужиков. Держись от них в стороне.
— А почему ты меня от них предостерегаешь? — удивился Аслан.
— Ты со мной кусок делил. Не жлобясь. Потому беды тебе не хочу.
— Ну, а если это твоя зона, чего мне бояться сук?
— В администрации всякие имеются. Иной бобкарь, когда начальника на месте нет, захочет отличиться на твоей шкуре. И не будешь знать, что сука на тебя настучал. Такое бывало.
— Да кому я нужен? — не верил Аслан.
— Не ты, понт нужен. Заложат тебя, а сука — в сознательных. Ему, падле, привилегии. Свиданье с родными, лишнюю передачку разрешат, на непыльную пахоту определят, зачетов побольше подкинут, на волю быстрее выпустят. Они за это родного брата не пощадят. И коль не придешься им по нраву, придумают для тебя пакость. Такое их нутро — сучье.
— А как их распознать? — спросил Аслан.
— На щеке у каждого из них мушка наколота. Вроде крупной родинки. Это сучья печать.
— А чего не пришили?
— Оттого, что свою шкуру жаль. За всякую размазанную суку администрация втрое спросит. Потому метим, чтоб на воле с ними было легче расправиться. Есть мушка — крышка, для вора знак. Пришивай без трепа. А тут терпим.
— Понял. Спасибо, что предупредил, — сказал Аслан.
Есть у вас и путевые мужики. Их держись. Хоть и не
воры, а уважаем. С ними дышать можно. Ну так вот, Аслан, ты сюда от нас пришел. И не сдури, налог сам для во-
ров брать станешь. С мужиков. Мы им скажем. Но чтоб по-честному. Вздумаешь прижопить — распишем. Без булды. А будет путем, все по кайфу. Тебе тут на месте виднее.
— А если откажусь?
— Не блефуй. Пожалеешь, — встал Слон.
— Я дань не собирал.
— Завтра покажут тебе фартовые, как это устроить, — пообещал бугор и вышел из барака.
На другой день, едва работяги вернулись из столовой, в барак ворвались фартовые. Они в минуту, мужики и опомниться не успели, поставили все на дыбы. Забрав приглянувшееся, также внезапно ушли из барака.
Лишь один из них, мокрушник, задержался у стола. Подозвал Аслана и сказал так, чтоб все слышали:
— Впредь — это твое дело. Усеки. Нам готовое принесешь. Кто трепыхаться начнет, мне вякни…
— Да пошел ты, — не выдержал Аслан.
— Что-что? Иль я ослышался? — приблизился мокрушник вплотную и запустил руку в карман.
— Отстань от него! Будем ему отдавать налог. Принесет вам. Не трогай мальчишку! — подскочил Кила, заметивший рукоять ножа в ладони мокрушника. Он оттеснил его к двери и Аслан услышал напоследок:
— Ноги Киле лижи. Не то пописал бы тебя пером по всем правилам…
Едва руки парня схватились тонкой кожей, он вышел на работу, не глядя на непогоду.
Уж лучше на трассе вкалывать, чем жить под постоянным напряжением, в ожидании налета иль расправы фартовых.
С какою радостью взялся он за кирку. Как он соскучился по делу, где может быть вместе со всеми.
Аслан работал не разгибая спины. Кила, глядя на него, посмеивался, мол, изголодался наш мальчишка по трассе, вон как вкалывает. За один день до самого океана хочет проложить дорогу.
И только к обеду выпустил из рук взмокшую, индевелую, звонкую кирку. Подсев к костру рядом с мужиками, огляделся, и видел, как далеко продвинулась бригада за время его болезни. Да и сам распадок изменился.
Каменистые его бока занесло, запорошило сугробами так, что кусты и деревья стояли по горло в снегу. На ветках, еще недавно тонких и кривых, — иней кружева сплел, запорошила их пурга. И деревья, словно вынырнувшие из сказок, уже не стонали, как раньше, грелись в сугробах, как в перине.
Снег… Он был всюду. На земле и на ветвях, на пнях и корягах, на головах и плечах людей, как седина, как общая колымская метка, застывшая в каждом взгляде, в каждом человечьем сердце.
Снег… Следы птиц и зверей, следы людей — зэков и охранников — переплелись в один узор жизни. Где начало? Где конец? Где кончится эта теплая, хрупкая стежка шагов, которую в любую секунду может оборвать нарядная, белая, седая, как смерть, Колыма.
Как хрупко в ней дыхание, как коротко и непрочно тепло, как слаба и беспомощна жизнь. Как часто ее смех обрывался последним стоном. Одно от другого здесь трудно различить. Лишь Колыме известна эта грань, неуловимая подчас и для самого чуткого уха…
Колыма… Недаром еще много лет снится она людям белой старухой, ведьмой, с мешком холода и снега за горбатой, величиной с сопку спиной…
Аслан доел жидкую горячую размазню из перловки, тщательно выскреб миску. Потянулся за куревом. Прислушался к разговорам мужиков:
— Мне как-то бабка сказки в детстве рассказывала. Я одну на всю жизнь запомнил. Не знаю почему. Наверно, потому, что она очень похожа на Колыму, — сказал тощий мужик.
Да о ней разве сложат хорошее? — сплюнул Петр-Полушпалок.
— А ты нам ее сбрехни, — попросил один, с мушкой на щеке.
— Минут десять имеем, расскажи, Костя, — попросил бригадир.
Мужику уступили почетное место у костра, поближе к теплу. Даже с коряги сучья острые сшибли.
Сказка… Смешно, седые и лысые, усталые, обмороженные не раз, сродни заледенелому распадку, работяги и стукачи подвинулись ближе не к костру на сорокапятиградусном морозе, а к рассказчику.
Всем хотелось хоть на миг вернуться в сказку, в детство. Чистое, беззаботное, дурашливое и наивное. Хотелось, как тогда, поверить в несбыточное. Ведь так проще выжить в реальном — нынешнем. Но для этого нужно закрыть глаза, так легче воспринять, когда не видишь перед собой трассу. А в сказке — ведь другие не узнают — себя, и царем, и мудрецом можно представить. Всего на миг. Как взаймы. Отнять у трассы несколько минут радости. Назло всему.
— Жила на свете одна старуха. Богатая-пребогатая. На всей земле равных ей по богатству не было, — начал Костя.
— Не было на нее наших фартовых, — не выдержал Аслан.
— Даже знатные вельможи в сравненье с нею были нищими, — не оглянулся на Аслана рассказчик. — Даже старые мослатые ноги свои парила эта бабка в тазу из чистого золота. Золотым гребнем с драгоценными камнями расчесывала она свои волосы. Ее дворец был богаче сказки, способной рассказать о ее роскоши. На земле не было столько травы, сколько у нее имелось денег, дорогих украшений и золота. И была у этой старухи в служанках молодая девушка. Беднее ее никого во всей округе не было. Но была она такою красивой и доброй, что старая богачка всем нутром своим люта ее ненавидела. Девушка тогда не знала, что богатство — еще не счастье. Но ей так нужны были деньги, чтоб как-то согреть старость своего отца, и она, не выдержав, обронила при своей госпоже: «Наверно, в жизни самое большое счастье — иметь деньги. Я бы все отдала за это…»
Старуха знала, что девушку любит молодой парень, в кого, скрывая это от всех, влюбилась старуха. Но знала, что его любовь она не купит никакими деньгами.
