Бригада (1-16) - Александр Белов
Шмидт был поражен переменой, произошедшей в ее лице. Ольга, не отрываясь, смотрела куда-то ему за спину.
— Что там? — поглощенный наблюдениями, Дмитрий уже успел забыть о картине. Ежечасный контроль диуреза представлялся куда более важным занятием.
— Картина… — сказала Ольга.
— Картина? Ах, да… — Шмидт махнул рукой, будто речь шла о каком-то пустяке. — Эта… Ничего. И, по-моему, рама довольно удачная. Как думаешь?
— Картина, — повторила Ольга, и на лбу ее запульсировала тонкая синяя жилка.
Это было странное чувство, похожее на нежданный визит давнего прошлого. «Кажется, врачи называют это "дежавю"», — подумала Ольга.
В московской квартире, где они когда-то жили с Беловым, стояло несколько телефонных аппаратов, и один из них был с определителем. И каждый раз, когда кто-нибудь звонил, сначала раздавался короткий писк… нежный мелодичный звук, который могла расслышать только Ольга с ее тонким музыкальным слухом; этот звук издавал телефон; висевший на стене в кухне, а потом уже, спустя несколько секунд, механический голос определителя безошибочно называл номер звонившего.
И сейчас она тоже слышала этот нежный мелодичный звук — как предвестник нового, более яркого воспоминания. Она знала, что вскоре оно придет и, быть может, окажется не слишком приятным.
«Похищение Европы»… В левом верхнем углу — дельфин, выпрыгнувший из воды и изогнувший в полете спину. Правее и под ним — огромный рыжий бык с длинными и острыми рогами, сходящимися кверху наподобие лиры. На его спине, подобрав ноги, сидит хрупкая черноволосая девушка в простом темном платье — Европа, дочь финикийского царя Агенора.
Классический сюжет — всемогущий Зевс, пораженный красотой девушки, обратился в быка и украл ее. Унес через море на своей широкой спине.
Полотно, висевшее на стене больничной палаты, в точности повторяло оригинал, написанный Серовым, но Ольгу не покидало ощущение, что она где-то видела и другой вариант. И там все было далеко не так спокойно и безмятежно.
Нет, сама Европа оставалась такой же — грустной и задумчивой. Ее можно понять: любовь богов имеет и оборотную сторону — зависть богинь. А вот сам Зевс… То есть — бык… У Серова он не выражал никаких эмоций — оставался покорным тягловым животным.
А тот бык, чье изображение намертво въелось в сетчатку Ольгиных глаз, был злым. Он недобро ухмылялся, будто хотел сказать: «Ну-ну… посмотрим, чем это все обернется! И если ты думаешь, что будешь счастлива, то зря, девочка… Зря!»
И дельфин, хищно ощерив зубастую пасть, вторил ему: «Зря, девочка! Зря!»
И внезапно оно нахлынуло — видение, явившееся ей во сне. Белов шел по длинному коридору, один, в полной темноте. Он делал шаги на ощупь, выставив перед собой вытянутые руки. В одной Александр сжимал фонарик, но не включал его. Наверное, ему зачем-то нужна была темнота.
Коридор только казался бесконечным; внезапно он повернул под прямым углом, и Белов очутился в следующей комнате. Саша замер; он будто пытался что-то уловить. Во мраке проступили тонкие голубоватые линии; они светились и словно висели в сгустившемся воздухе. Линии обрисовывались все четче и четче; они сложились в изображение дельфина, выпрыгнувшего из воды и выгнувшего спину.
Но дельфин этот не был тем жизнерадостным обитателем морских просторов, каким его привыкли видеть зрители «Подводной одиссеи команды Кусто». Напротив, он хищно ощерился, и пасть его была полна острых, как бритва, зубов.
Ольга вскрикнула. Шмидт перевел взгляд с бывшей жены на картину, но, как ни старался, не мог увидеть в ней ничего пугающего.
— Где Белов? — спросила Ольга.
Дмитрий пожал плечами.
— На Камчатке. — Он сказал это таким тоном, будто подразумевал: «Где же ему еще быть?».
— Который час? — снова спросила Ольга.
— Восемнадцать ноль шесть, — по-военному четко ответил Шмидт.
— Значит, на Камчатке четвертый час ночи… Дима, позвони Александру. У меня нехорошее предчувствие. Мне кажется, ему грозит опасность.
Белов прошел всю длинную цепочку из шести комнат, но нигде не обнаружил светящихся линий. Это не означало, что их не было вовсе — слой штукатурки мог быть неравномерным, где-то тоньше, где-то толще. Может, линии проступили потому, что их плохо замазали? Белов не мог исключить такую возможность.
Он дошел до поворота и, немного помедлив, двинулся дальше, в сторону гигантской печи. И на том же самом месте, что и в первый раз, краем глаза уловил голубоватое свечение.
Белов осторожно повернулся налево. На стене, на уровне лица, вырисовывались дугообразные линии. Саша не видел их полностью — линии прерывались, словно были намечены пунктиром. Поначалу они никак не хотели складываться в цельную картинку, и Белов терпеливо ждал. Прошло несколько минут, прежде чем глаза полностью привыкли к странному свету, и вдруг… Рисунок будто вспыхнул перед ним, предстал во всей своей простоте и лаконичности.
Дельфин, выпрыгнувший из воды и в полете выгнувший дугой спину. Правда, он выглядел не совсем обычно. Наверное, потому, что неизвестный художник сделал его… злым, что ли?
Несмотря на подчеркнутую примитивность рисунка, Белов чувствовал, что он выполнен рукой настоящего профессионала. Нет, скорее — Мастера. Именно так, с большой буквы. Иначе как объяснить поразительную чистоту и четкость линий?
Саша вспомнил легенду о знаменитом Джотто. Когда римский папа выбирал среди множества претендентов самого достойного, Джотто сразил его убийственным аргументом: подошел к холсту и, не отрывая руки, одним взмахом начертил идеально ровную окружность. И сколько потом ни прикладывали к ней циркуль, но так и не смогли найти ни единого изъяна.
Божественное заключается в простом. Пустоту не скроешь надуманной сложностью.
Белов глядел на дельфина; казалось, глаза сами скользили по совершенным дугам — без напряжения и какого-либо неприятия, но все же… с этим рисунком было что-то не так.
Он производил глубокое, сильное и неоднозначное впечатление — будто художник с высоты дарованного ему небом таланта осмелился заглянуть в бурлящую адову бездну.
Белов затруднился бы описать свои чувства; он не хотел больше смотреть на рисунок и вместе с тем не мог оторвать от него глаз.
— Надо проверить, нет ли чего-нибудь похожего, — вслух сказал Александр; он словно побуждал себя отвернуться от стены и пойти дальше.
Впереди были две комнаты: в первой из них Белов обнаружил еще один рисунок — силуэт девушки. Она сидела печальная, подобрав под себя ноги. Длинные волосы закрывали грудь, глаза опущены. В ее фигуре угадывалась обреченность — предчувствие чего-то печального и… неизбежного.
Александр, не желая быть очарованным инфернальной магией неизвестного рисовальщика, не стал задерживаться. Он быстро прошел мимо и оказался в последней комнате, где располагалась гигантская печь.
Белов уже откуда-то знал, что и здесь
