Эльмира Нетесова - Месть фортуны. Фартовая любовь
— Он преподавая историю, говорил детям правду. Она никому не нравилась. Рассказывал, что колхозы создавались принудительно, а не добровольно. А в классе были дети чекистов. Дальше не стоит вякать. Замели его на дальняк и сунули в фартовый барак не для кайфа, а для расправы. Так начальник зоны велел. Чтоб вышибли из фраера душу. Чем скорее, тем кайфовее. Ну, мы не без кентелей. К тому ж, мокрушников в бараке не водилось. Стали Яна колоть, за что влетел в ходку? А он и сам не допер еще. Но все выложил, за что мордовали чекисты на допросах. Мы ошалели. Бугор барака проверил, через своих — законников. Ни в чем не стемнил Ян. Кенты к нему с месяц присматривались. Мы на пахоту не возникали. А он — вламывал. На трассе… Когда с работы рисовался, валился с катушек, ни хавать, ни ботать не мог, пока не оклемается. А у него весь обед на пахоте шпана отнимала. Он не жравши вламывал. Мне не надо трехать, что станет с любым, отними у него пайку и поставь вкалывать на Колыме! Так и этот, таять стал. Но даже нам о шпане не ботал. Молчал. Потом не смог с нормой справиться. Его в шизо всунули. Там двое наших канали и не дали Яна в обиду блатарям. Так ты секи, мужик в шизо — поправился! Сил прибавилось. Отходить начал. Это ж надо было так его довести? Ну, а перед выходом возник опер и трехает, мол, начальник недоволен, что вражина у нас зажился! Бугор его из барака выбил и вякнул, что средь нас падлов не шмонай, мокрить не станем. Яна из шизо к шпане сунули. Ну, а мы туда возникли. Потрехали с блатарями. По-своему. Вякнули, кто Яна тронет — тому глаз на жопу натянем. И шпана перестала к нему прикипаться. Начальник и вовсе озверел. Опера, как с цепи сорвались. Придирками извели, надыбали слабину, что за себя постоять не может. И вот тогда, вздумав слинять с зоны, мы решили прихватить с собой Яна. Пока жив. Кайфовый мужик. Он много знал. Его до ночи слушали кенты. Интеллигент. Он знал три иностранных языка. Разбирался в живописи, музыке. Был тихим, верующим человеком. Мы захотели спасти его от верной смерти. И ночью, в проливной дождь, смылись впятером с зоны. И, знаешь, верно, ради него, во всем Господь нам помогал. На товарняках, на лошадях, на машинах перемахнули мы Урал. А когда из Москвы слиняли, Ян простыл на вертушке. На крыше вагона его прохватило крепко. Мы с ним к тому времени вдвоем остались. Остальные уже слиняли в свои малины. Я тоже в Брянск намылился. Да куда? Ян откидывался — в натуре. Мне надо было его домой дотащить. И вот тогда поневоле возник в Вильнюс. Впервой. Ни города, ни одного кента не знал. Ночью я его снял с тамбура. Без памяти. И тут же поволок сюда. Ввалились… Оба грязные, заросшие, оборванные. От нас телятником за версту прет. Ну, а ранняя весна началась. Март. Промокли на слякоти. Мать Яна — хозяйка наша, тут же нас в ванну. Я-то ладно, а Ян на катушках не держится. Мы его с отцом отмыли, отпарили. А он — откидывается! Ну, как назло. Лечить стали. Врача знакомого привели. Тот воспаление легких признал. Двухстороннее. Посоветовал в больницу уложить. Ну я его самого обложил. Со всех сторон. Приморил гада! Вякнул, что не выпущу, покуда мужика на ноги не поставит. А если откинется, самого замокрю, не сморгнув шарами! Тот струхнул, поверил. Выписал лекарства. Я сам их покупал в аптеке. Пенициллин. И еще какая-то пакость. На четвертый день Ян в сознание пришел. Все не верил, что дома канает, а не в зоне. Я уже намылился свалить к своим кентам, а Матильда, хозяйка наша, умолять стала пожить еще, аж со слезами. Я уступил. И вот тут-то услышал о смерти Сталина. Сижу я с Яном, Колыму вспоминаем, вдруг, вижу, в окне пацанячье мурло. На нас зырит. Выскочил, поймал, тряхнул его. А ну, колись, чего возник! Он и лопочет, мол, соседи сообщили чекистам, что Ян с Колымы слинял, и они возникнуть могут. Ну, что тут делать? Куда тырить мужика, если он еще дышать путем не научился? Но тут отец Яна сказал, что на себя все берет. И чекистов. Сунутся — всех уложит. Оно понятно, снайпером войну прошел, не промазал бы! Только не прихиляли. Смерть Сталина им крылья подрезала! Позатырились по углам. Замандражировали, чтоб самих не замели по дальнякам. Неделю мы ждали их налета ночами. Потом все! И знаешь! Вскоре Яна реабилитировали. Из зоны бумага пришла! Что ваш сын реабилитирован посмертно! — заматерился Шакал, добавив:
— Нас уже списали из жизни! В жмуры оприходовали! Да и мало кому удавалось с Колымы живьем свалить!
— А где же этот фраер теперь? Куда он делся!? Откинулся? — перебила Капка.
— С чего бы это? Переживший Колыму на холяву не ожмурится! Живой он, как падла, наш Ян! И нынче канает неплохо! Но уже не так доверчив, как прежде, к людям! Не всякому душу откроет. Не любого впустит в дом. Колыма доброту повыстудила! Нынче он отдельно от родителей канает. В своей хазе дышит! Бугрит в школе — директором! В той же самой, откуда его забрали тогда в ходку! И по-прежнему вякает правду на уроках истории. Теперь и о Колыме! Ее он не понаслышке знает. На своей шкуре перенес. И никто ему ни слова. А знаешь, почему? Доперло до мужика, кто виноват в случившемся! Ведь не Сталин кляузу стряпал. Не он арестовал и судил, не он отправил на Колыму! А такие, как соседи! Их много — фискалов! Всюду! Они хуже нас! Скольких сгубили доносами ни за что! Они— могильщики, тихушники! Они и на воле и в зоне! Их везде, как гавна! И живучи падлы! Сколько горя натерпелись из-за них фраера! Зато, когда начались реабилитации, эти же стукачи первыми Сталина обосрали! Примазались к репрессированным. Чекистов обгавкивали! Забыли, как за полтинники продавали души таких вот Янов!
— А почему он сюда не возникает? — спросила Задрыга.
— Нарисуется в выходной!
— А ты Матильде деньги за хазу платишь?
— Не берет она с меня деньги.
— Она знает, кто ты есть?
— Впрямую о том никогда не ботали. Но… Человек не без понятия. Догадывается… Но ей — до фени.
— Не заложит она нас?
— Исключено! Проверена не раз. Она свой должок помнит. Моральный. И не лажанется! Мы ей сына привезли живым. Он ни за что не додышал бы в зоне до воли. Откинулся бы. Потому закрывают шары на то, что мы — воры. Секут — у них не стыздим. Потому и не дрожат. Принимают как своих. И, заметь, ни одного вопроса не задают, ничего не ждут и не просят. Никогда не намекали, что пора выметаться. Наоборот, удерживали. Да и нравится мне здесь, — сознался Шакал.
— Пахан, кенты возникли! Из Брянска. Потрехать с тобой хотят! — заглянул в комнату Король.
Пахан с Калкой заторопились к законникам, каких не видели много дней. Успели соскучиться и пережить за них.
Капка тут же подскочила к Глыбе:
— Задрыга! Кентуха! Сто лет, сто зим тебя не видел! Как тебе дышится?!
— Слиняли из предела. Мусора выдавили! Сели на хвосты! Едва оторвались! — выпалила Капка одним духом.
— Мы тоже чуть не влипли на лягавых! Кто-то стукнул, что мы в Брянск возникнем, и нас пасли! — открыл рот Хайло.
— А не хрен было мусорам на копыта сморкаться! Вот и взъелись, как на паскуд! — перебил Глыба кента.
— Захлопнись! — отмахнулся Хайло и продолжил, присев к окну.
— Нет, пахан, ну кто б такое стерпел, вякни? Сидим в купе, кайфуем. Вдруг лягавые возникли в дверях. И ксивы требуют. Я им ботаю, что нас уже проверяли на станции и в вагоне. Сколько можно людей трясти? На всяком километре, что ли? Они мне в мурло:
— Сколько надо, столько будем проверять.
— Ну, а с нами в купе баба ехала. На тот момент в гальюн отлучилась. И на столе ксивы оставила. Я не глянул и сунул их ментам. Они смотрят, вижу, шары на лоб лезут. И спрашивают:
— Ваш ли это паспорт?
— Я, понятно, вякаю, мол, чей же еще, мой! Они и вовсе нюх посеяли и опять колят.
— Что-то непохоже! Откуда у вас шерсть взялась?
— Ну, вякни, пахан, не задели меня? Я им и рубани, мол, когда я от вас сорвался, ощипали со всех концов, как лидера! К вам загреми, не то без шерсти, безо всего вылетишь и забудешь, кем на свет появился! Они опять прикипаются, почему у меня по ксивам наличность человечья, а в натуре — зверская? Я и ботни, потому, говорю, что вас увидел! Враз и озверел! Тогда они хохотать стали, отчего-то веселые прихиляли. И велят с ними пройтись в отдел — на станции. Я им в ответ:
— Ничего там не посеял! Они грозят, что силой поведут. Я их родителей по всем падежам вспомнил. А тут эта баба вернулась. Хвать за свою ксиву. Только тут до меня доперло! Дал им родную! Нюхайте, лижите ее в зад! Но их уже затравило! Уперлись, мол, я лягавое достоинство оскорбил. Материл в общественном месте при исполнении служебных обязанностей! Это с каких пор у них достоинство завелось? Статью мне клеют за то, чего нету! Ну я и взъелся. Глыба влез. Не то б я им!.. Он им стольник дал, чтоб достоинство залить. Они и смылись, довольные, что сорвали на похмелку! Хари с перепою синие были! А в карманах — ни шиша, вот и промышляли по вагонам! Как обломилось, вмиг про достоинство и службу свою собачью мозги посеяли. В пивнушку похиляли.
— Кончай базар, Хайло! Не залупайся с мусорами! Сколько горел на них, никак не завяжешь! — поморщился Шакал и спросил:
