47-й самурай - Хантер Стивен
Повернувшись влево, Эрл споткнулся, обдирая лоб о низкую притолоку, и двинулся в следующий отсек.
Капитан Яно вытряхнул из волос паутину, битое стекло, мушиные крылышки и пыль. Боль была везде, и, когда он делал вдох, ему в легкие вливался обжигающий, обдирающий горло смрад. Капитану казалось, он тонет в море дыма и огня. Он стиснул голову, стремясь выжать боль, но это не помогло. Где он, что с ним, что происходит?
При взрыве стальной двери основная сила ударной волны досталась тому отсеку, где находился капитан. Станковый пулемет умолк; он уставился вправо, задрав ствол, заряжающий был мертв или находился при смерти — он лежал на спине, лицо и грудь его были залиты кровью, невидящие глаза уставились в пустоту. Да, он расстался с жизнью; осколок попал ему в головной мозг или в позвоночник, микросекундой милосердия разом погасив свет.
Это был Судо с Кюсю.
«Ты принял смерть не от огня, — подумал капитан. — Я сдержал свое слово».
Однако один из рядовых уже бросился к пулемету, пытаясь его наладить. Третий солдат присоединился к нему, хотя едва держался на ногах, получив серьезное ранение.
Тут капитан услышат стрельбу совсем рядом и понял, что одному из косматых зверей удалось проникнуть внутрь. Он протянул было руку к пистолету, но обнаружил, что взрывом с него сорвало ремень. Он был безоружен. Капитан огляделся вокруг. Справа от него лежал меч.
Капитан нагнулся и поднял его. Разумеется, это было нелепо. В современную эпоху японские офицеры шли в бой с этими перочинными ножами, годными только на то, чтобы казнить китайских партизан и размахивать ими на патриотических митингах. Однако во всей армии к ним относились с любовью, потому что они олицетворяли связь с тысячелетней историей бусидо, с кодексом чести воина, вызывая в памяти рыцарей в доспехах и дорогих одеждах, сражающихся друг с другом в бою или в пустынных переулках ради ста миллионов. Впрочем, последнее было ложью в любом случае. Меч нес в себе освобождение от «гайдзинов» — неверных; он олицетворял достоинство, честь, самурайский дух. Капитан вытащил меч из металлических ножен, ощутив звенящую дрожь скольжения стали о сталь, и изящной дугой рубанул наполненный дымом воздух, ожидая появления американца.
На самом деле меч был не ахти какой. Это был всего лишь син-гунто, короткий обрубок, чей яркий блеск при ближайшем рассмотрении вызывал подозрение, потому что его поверхность была покрыта многочисленными царапинами, а на лезвии тут и там виднелись зазубрины — свидетельства каких-то забытых происшествий. Отправляясь из Токио на острова Кадзан, капитан Яно просто получил его как часть боевого снаряжения. Этот меч был одним из тысяч, хранившихся на складе восстановленных мечей. Он вернулся из той части Южного полушария, куда на протяжении последних десяти лет распространялась экспансия «Сферы».[6] Возможно, его носил человек, погибший в Китае, в Бирме или в Малайзии, — кто это знает, кто может это знать?
Но он был необычайно острым. Этот меч, несмотря на неброский, даже убогий внешний вид, всегда отличался волей и желанием резать. Им можно было побриться или разрезать газетную бумагу; в нем было нечто живое, в отличие от более тяжелого и тупого меча, который выдали Яно во время службы в Китае. Казалось, этот меч жаждал живой плоти; он стремился к сражению, к судьбе, к славе. Временами Яно почему-то казалось, что он недостоин этого меча, хотя то был обычный армейский клинок, изготовленный на военном заводе, один из тысяч ему подобных.
Однако прикосновение к мечу вселило в Яно уверенность. Он крепко сжал рукоять обеими руками и, чуть раздвинув их для большего равновесия, поднял клинок над головой, принимая позу «дзодан-но-амай» — «высокую стойку» или даже «огненную стойку», потому что дух его стал настолько сильным, что должен был сжигать противника живьем, подавляя его волю. Яно отчетливо представил себе следующее мгновение: удар вниз наискосок между шеей и плечом (идеальная кироси, техника фехтования), лезвие беспрепятственно рассекает одежду, кожу, мышечные ткани, кость — недавно одобренная седьмая ката 1944 года, кесагири, убийственный косой удар, разрубающий ключицу. Затем быстро отдернуть меч назад, выполнить цибури — стряхнуть кровь с лезвия — и убрать клинок в ножны. Это священнодействие доставило Яно наслаждение, придало уверенности и принесло спокойствие его взбудораженному рассудку. Слившись воедино с мечом, он стал ждать.
Всего за одну секунду Эрл убил в центральном отсеке шестерых. Здесь все было так же, как и раньше: трассирующие пули пожирали солдат, расшвыривали их туда и сюда, вверх и вниз, и они падали, одни — сраженные наповал, другие — дергаясь в предсмертных судорогах. Это была война. Вся дребедень про долг перед родиной, про боевое братство, про «Semper fi» была забыта. В конечном счете это было убийство, и ничего больше.
Эрл отступил назад, чувствуя, что магазин опустел или близок к этому. Повозившись, он его отстегнул, и магазин упал на землю. Эрл вставил новый, закрепил защелку, передернул затвор, скользнул в пугающий полумрак коридора, снова содрав кожу с непокрытой головы, и подошел к последнему отсеку.
Он понимал, что там его уже ждут.
«Господи, помоги мне еще только один раз», — подумал Эрл.
Он бросился вперед.
Глава 4
ПРОСЬБА
— Я ничего не знаю о том сражении, мистер Яно, — сказал Боб. — Но мне точно известно, что в бою все постоянно перемешивается. Никогда нельзя сказать, кто что сделал. А официальные сводки, как правило, даже близко не стоят с правдой.
— Я все понимаю. Это мог быть снаряд, случайный рикошет, пуля, выпущенная снайпером, и с равным успехом десяток других вещей. Я также понимаю, что если это действительно сделал ваш отец, он поступил так, потому что это был его долг, потому что у него не было выбора, потому что шла война. Но я могу сказать со всей определенностью, что он был там, что он проник в дот. Об этом свидетельствует медаль, а также показания очевидцев.
— Это действительно так, сэр, — согласился Боб. — Война — страшная штука, на ней приходится убивать. — Что-то толкнуло его на исповедь, а подобное случалось с ним крайне редко. — Мне довелось вдоволь насмотреться на это и самому принимать участие в подобном. Служа в морской пехоте, я во Вьетнаме охотился за людьми и убивал их. С тех пор я много думал об этом, но могу сказать только одно: шла война.
— Понимаю. Мне тоже пришлось повидать войну. Мы с вами выбрали этот путь и прошли его до конца.
Ярко светило солнце.
— Но я очень надеюсь, что вы поймете мою конечную цель, — продолжал мистер Яно. — Я должен задать вам еще один вопрос. И движет мной одна лишь любовь к моему отцу, такая же сильная, какую, не сомневаюсь, вы до сих пор питаете к своему.
— Продолжайте, — сказал Боб. — Вижу, именно ради этого вы сюда и приехали.
— Все дело в мече, — сказал японец.
Боб недоуменно заморгал. Неужели Яно имеет в виду тот самый миниатюрный меч, который сам только что подарил ему? Речь идет об этом мече? Затем он понял: нет, Яно говорит о мече своего отца. Разумеется, в тот день у него был меч. Японцы называли их «мечами банзай» или как-то в том же духе; Боб помнил это не по рассказам отца, а по комиксам про войну, которые прямо-таки с религиозным рвением читал в начале пятидесятых. Он мысленно представил себе зловещее изогнутое лезвие с длинной рукоятью, обмотанной тесьмой, со змеиной головой на конце. «Банзай! Банзай!» — вопил в комиксах похожий на неандертальца бородатый японский сержант в очках-консервах, размахивая мечом над головой, призывая своих солдат стать единой человеческой волной и хлынуть в атаку. Боб поймал себя на мысли, что, скорее всего, его представление о самурайском мече — полная туфта.
— Мне знакомо, как ведут себя на войне молодые солдаты, — продолжал мистер Яно. — После боя им хочется оставить какое-нибудь воспоминание о триумфе, что-нибудь осязаемое, свидетельствующее о победе. И разве можно их в этом винить?
