Эльмира Нетесова - В снегах родной чужбины
— При чем Сезонка? Черная пантера, по верованию индейцев, изгоняет из дома болезни и злых духов. Ее владельца никто не сможет ни сглазить, ни убить.
— А я ее кошкой считала! Так и звала Муркой! — призналась Тонька.
— Вот этот медведь из красного дерева сделан в Индии. Символ здоровья и силы. Его больным под подушку кладут. Чтоб отогнал хворь. А та статуэтка из белого мрамора — Диана, богиня и покровительница всех охотников. У нее в руках лук. А за поясом — стрелы. Но это не шедевр. Как и Аврора — богиня любви. Вот эта! Таких много было завезено в Россию до революции. Дешевые поделки — создающие определенный комфорт и настроение у мещан.
— Откуда вы о них столько знаете? — удивилась Тонька, оглядев безделушки.
— Это — моя профессия. Я — археолог. Занимаюсь раскопками.
— Значит, тоже на свалках промышляете? — обрадовалась Тонька. Но вскоре ей пришлось краснеть за свою дремучесть.
— Интересная у вас работа! — вырвалось у Тоньки. — Весь мир повидали, всю землю объездили. Не то что я, никуда из Охи не отлучалась.
— Где уж там счастье? Оно, как оказалось, однобоким было. Проглядел его. Упустил. Не всем, Антонина, по плечу разлуки. Женщины не умеют ждать. И даже короткое расставание бывает трагедией, — загрустил гость.
— Жена ушла? — догадалась баба.
— Уехала вместе с детьми. Сказала, что устала жить одна. Что я — бродяга, не созданный для семьи. И живет теперь на Украине. У своих родителей. Сколько лет прожито, а все впустую. Вот вам и счастье! Смотря с какой стороны на него смотреть…
— У вас хоть половинка его имеется. У меня — совсем ничего.
— Почему вы перестали к отцу приходить? Он скучает без вас. — Михаил глянул на Тоньку пристально.
— Мешать не хочу. Да и от лишних разговоров подальше. Город у нас небольшой. Все друг друга знают.
— И что из того? — удивился он.
— Сплетен не хочу! — ответила честно.
— Я уезжаю скоро. В экспедицию. Вернусь через полгода. Не оставьте отца. К сожалению, моя жена не сумела стать ему дочерью…
— Хорошо. Только дайте мне знать, когда поедете, — ответила она тихо.
— Пишите мне. Я оставлю адрес. И буду ждать, — не торопился уходить гость, засидевшийся до вечера.
Уходя, он поцеловал Тоньке руку. Та не знала, что ей нужно делать, как вести себя в этом случае. И решила расспросить Ваську, который разбирался в этих тонкостях.
Михаил понравился Тоньке. Но она не питала пустых иллюзий. Понимала, чувствовала пропасть, разделяющую их. Ей хотелось узнать из любопытства, что значит на интеллигентном языке — поцеловать руку женщине.
Васька, которого Тонька отвела в сторону, ответил прямо:
— Ни о чем это не говорит и ни к чему не обязывает! Воспитанный человек попался на пути, выразил уважение. Не надо краснеть, отдергивать руку. Относись к нему впредь достойно! Потому что в тебе он отметил женщину, человека, а не бабу!
Тоньке такое по душе пришлось. И пошла она вечером к Тимофею, не обращая внимания на его соседей, шушукающихся за спиной.
Едва переступила порог, увидела Михаила, занятого стиркой. Тимофей возился у печки — готовил ужин.
Тонька быстро взялась наводить прежний, устоявшийся порядок. Оттеснила от корыта Михаила; закончив стирку, вымыла полы, навела порядок в доме. Накормив мужчин, собралась идти домой. Михаил вызвался проводить, заметив, что время позднее.
Они шли по улице не спеша, переговаривались вполголоса:
— Я через неделю улетаю. В Египет. Оттуда напишу. Вы, пожалуйста, не оставляйте отца. Стареет он. А у меня работа — сплошные дороги. Не могу долго дома оставаться. Да и отец к вам привык. Все мне о вас рассказывал. Никого другого не признает теперь.
— Я буду приходить к Тимофею. Обязательно! И просить не стоит. Я по нему тоже скучала. Годы прошли. Привыкли мы с ним друг к другу, — отвечала Тонька, чувствуя, как Михаил в благодарность мягко пожал руку.
Через неделю он улетел. И Тонька снова каждый день приходила к Тимофею, ухаживая за стариком, как за родным человеком.
— Несчастный мой Мишка, — пожаловался он как-то Тоньке и продолжил: — С женой развелся. В нашем роду такого срама не было. А что я мог поделать? Кто нынче меня слушать станет? Теперь и женятся, и разбегаются, не спросясь, сами по себе. Не то что в наше время.
Тонька слушала Тимофея, ловя себя на мысли, что слишком часто думает о Михаиле. Пыталась себя одергивать, ругала, но не помогло. Ей вспомнилась каждая минута общения с ним, всякое слово, взгляд.
Тимофею было дорого, что Тонька по-теплому говорит о сыне. И, не отдавая себе отчета, не меньше старика ждала писем от Михаила.
«Что это со мной творится? — спрашивала себя в недоумении. — Полюбила? Вот уж невидаль? Да с чего? Чудно даже! В такие годы? Считай, скоро сорок будет. Три зимы осталось. В такое время про любовь уже и памяти не остается. Сколько их было у меня по молодости? Не счесть… Все по ветру пошло. Одна пыль на зубах осталась. Хватит с ума сходить! Все они — кобели!» — оборвала себя Тонька.
А через две недели получили они с Тимофеем письмо. Из Египта. Весь конверт в марках и печатях. Старик даже очки надел, чтобы самому прочесть.
«Здравствуйте, дорогие мои отец и Антонина! Как и обещал, пишу сразу, по прибытии. Вот и сформировалась моя экспедиция. Завтра вертолетом вылетаем в пустыню. Там — работа. С утра до ночи. А сегодня еще отдых. А я уже соскучился по вас, по тихой Охе, по дому. Как хочется мне теперь попасть к вам на кухню и посумерничать втроем. Тихо и спокойно. Попить с вами чудесный малиновый чай. Знаешь, отец, я обижался, когда ты поругивал меня дома. Но как мне тебя не хватает, твоего взгляда и голоса, твоих советов и мудрости. Ведь в своей жизни мы ничего не приобрели, лишь потери вокруг. Не замечали истинных ценностей. Как жаль, что только теперь понял я твое, сказанное мне много лет назад: «Не гонись за жар-птицей. Заморское своим не станет. Опалит ее краса и свет — не только руки, а и сердце. Не роднится орел с курицей, руби дерево по себе. Сыщи голубку. Она нам ближе…»
Старик удивленно брови вскинул. Может, и говорил такое, да запамятовал. «А может, не ему эти строчки адресованы?» — оглянулся он на Тоньку.
У той на сердце тепло стало. Может, ей написано? Хотя пойми теперь интеллигентную любовь. Может, к ней эти слова вовсе не относятся…
Тонька шла тихой улицей. Завтра выходной. Можно выспаться вдоволь. Не думать о свалке, ханыгах, не требовать в исполкоме оставить бульдозер еще на неделю. Не ругаться за выпивку с мужиками.
«До обеда не встану с койки!» — подумала Тонька, войдя в квартиру. И, открыв настежь окно, решила проветрить комнату. Невольно залюбовалась видом засыпающего города.
Там — в стороне, далеко отсюда, едва различимы огни Сезонки. Хотя жизнь в том районе города только начинается. Это баба знала доподлинно.
Шмары наводят марафет на помятые лица, надевают яркие наряды, готовят столы к предстоящей попойке, а может, их повезут в ресторан, как когда-то ее? И снова загремит оркестр. Зазвенят бокалы. Зашипит в них шампанское. Будет много шального веселья, улыбок. За ними, полюбив внешний блеск, проглядит и упустит свое счастье и судьбу, потеряв голову, не одна девчонка. «Горьким будет ее похмелье, если доживет она до него», — вспоминалось ей свое. И вдруг услышала Тонька тихие шаги по крыше; затаила дыхание.
«Нет, показалось. Все тихо. Да и кому в голову стукнет ночью шастать по крыше пятого этажа в такое время? Да еще над моей квартирой?» — отмахнулась баба, посмеявшись над собой. И решила не включать свет. Она думала о письме Михаила. Как вдруг увидела свесившиеся с крыши ноги. Они дергались, ища форточку, чтобы опереться. Но окна были открыты полностью.
Тонька не успела испугаться. Жизнь на Сезонке закалила. И, дождавшись, пока ноги опустились ниже и человек готов был спрыгнуть на балкон, баба ухватилась за ноги, рванула на себя. И тут же насела на человека, не ожидавшего такого поворота.
— Меня трясти? Шмонать мою хазу? Зенки выколю падле! — рванулась она с растопыренными пальцами к пойманному мужику. Тот, ударившись головой об пол, потерял сознание.
Тонька в темноте нашла бельевую веревку, связала незваному гостю ноги и руки. И только после этого включила свет.
На полу, возле батареи, лежал Коршун. Из прокушенной губы кровь идет. Лицо бледное. Глаза закрыты. Тихий стон вырвался изо рта. Тонька плеснула ему в лицо кружку воды. Коршун замотал головой, открыл глаза.
— Ну, вот и встретились, — процедила Тонька сквозь зубы и, быстро обшарив, вытащила из-за пояса фартового финку.
Коршун смотрел на Тоньку, как на призрак. В глазах рябило. Она или мерещится?
— Верни перо! — потребовал он глухо.
— Тебе мало было судьбу сломать, замокрить решил?
— Кому ты нужна? — усмехнулся криво. Хотел встать. Но только теперь понял, что связан надежно. — Отпусти, Тонька! Как свою прошу! — взмолился фартовый.
