Андрей Воронин - Спасатель. Жди меня, и я вернусь
– С обувью беда, – перехватив взгляд Андрея, сказал абориген. – Японцы – они ведь мелкие, ноги у них маленькие. А у меня сорок пятый.
Голос у него был хриплый и звучал так, словно хозяин давно им не пользовался и успел подзабыть, как это делается. Попахивало от него крепко, и, усаживаясь, Андрей постарался выбрать местечко подальше, хотя подозревал, что и сам пахнет немногим лучше.
Стрельников тоже сел, прислонив к краю стола свою трость с серебряной рукоятью, и вынул из кармана тонкий портсигар.
– Курить у вас здесь можно? – спросил он, спохватившись, и обвел красноречивым взглядом стоящие вдоль стен ящики.
– Да на здоровье, – сказал хозяин. – Это же не бочки с порохом, а тротил от случайной искры не взрывается.
Один из бойцов, примостившись на ящике поодаль, ловко вспарывал штык-ножом консервные банки – вскрывал, придирчиво обнюхивал содержимое и передавал банку своему товарищу, который после точно такого же придирчивого обнюхиванья выставлял банку на стол. Мера предосторожности была не лишней, а даже, наоборот, не вполне достаточной, поскольку банки, по признанию радушного хозяина, пролежали здесь больше шестидесяти лет. Единственным надежным свидетельством съедобности консервов служил потрепанный, но в целом здоровый вид хозяина, который регулярно ими питался и до сих пор не протянул ноги.
Стрельников закурил и сквозь облако табачного дыма благожелательно, хоть и чуть свысока, воззрился на человека в японском обмундировании.
– Итак? – спросил он.
Хозяин нервно поерзал, рассеянно копаясь в бороде. Андрей живо представил себе, как он достает оттуда какое-нибудь насекомое, давит его ногтями и бросает на пол… а может быть, и в рот. Судя по тому, с каким повышенным интересом Женька Соколкин наблюдал за манипуляциями своего нового знакомца, он ждал чего-то примерно в этом же роде.
– А вы точно не от Прохорова? – разом заставив обоих забыть о глупостях, подозрительно поинтересовался тот.
– Нет, мы не от него, – спокойно ответил Стрельников. Тон у него был абсолютно невозмутимый; похоже, в отличие от Андрея и младшего учредителя концессии, он ждал от хозяина не экстравагантных выходок с поеданием насекомых, а именно такого или примерно такого вопроса. – Скажу вам больше: Прохоров умер и больше ни для кого не представляет опасности.
– Умер? – Казалось, хозяин не верит своим ушам. – Надо же, умер… Я думал, такие, как он, не умирают. По крайней мере, своей смертью.
– Еще как умирают, – заверил Стрельников. – Но в данном случае вы правы, тут без посторонней помощи не обошлось. Однако давайте по порядку. Как я понимаю, вы были в составе группы Прохорова – тогда, в девяносто первом. Или я ошибаюсь?
– Не ошибаетесь, – вздохнул бородач. – Я вижу, вы здесь не случайно. Скажите, а какой сейчас год?
Андрей мысленно присвистнул; Женька вытаращил глаза – похоже, не столько от удивления, сколько от восторга, вызванного встречей с самым настоящим, без дураков, робинзоном. Бойцы изумленно переглянулись, и лишь Стрельников сохранил своеобычную невозмутимость.
– Двенадцатый, – сказал он. – Если быть точным, две тысячи двенадцатый. Год конца света по календарю майя.
– Чтоб ему ни дна ни покрышки, – ахнул бородач. – Двадцать один год! Будь он проклят, этот ваш Прохоров!
Вытряхнув из лежащей на столе картонной пачки с изображением восходящего солнца и какими-то иероглифами слегка побитую плесенью сигарету без фильтра, он прикурил от лампы и начал рассказывать. Он говорил, сбиваясь и подолгу подбирая забытые слова родного языка, и Андрей просто не знал, поражаться ему или скучать: необыкновенная сама по себе, история старшего сержанта внутренних войск Ганина на слух воспринималась как неумелая, скучная выдумка. И не выдумка даже, а бесталанный пересказ полузабытого, безбожно перевранного сюжета какого-то приключенческого романа, прочитанного в далеком детстве.
Эта поездка, по сути, была для него дембельским аккордом. Демобилизовать его должны были после осеннего приказа; казарменная скука надоела до чертиков, и, когда прошел слух, что полковник Прохоров набирает группу для какой-то срочной аккордной работенки, Ганин вызвался одним из первых. Вообще, добровольцев набралось много, всем хотелось отправиться по домам с первой партией уволенных в запас, но Прохоров отобрал всего восемь человек. Все они служили в разных подразделениях и если знали друг друга раньше, так разве что в лицо или, в крайнем случае, по имени. Критерий, по которому проводился отбор в группу, стал им ясен уже в пути, где-то за Уралом, когда они более или менее раззнакомились и выяснили, что между ними общего. Помимо принадлежности к внутренним войскам, которой большинство из них в ту пору стеснялось, их объединяла всего одна вещь: все они были детдомовские или, на худой конец, интернатские – перекати-поле без рода-племени, без родных и близких.
Поначалу это был чистый курорт, самые настоящие каникулы – правда, на колесах и с необременительной обязанностью время от времени заступать в караул. Они даже слегка удивлялись: и это – дембельский аккорд? Чтобы попасть в первую партию, люди в буквальном смысле надрывают пупок и проявляют чудеса изобретательности. Вон, пацаны рассказывали, как прошлой весной в Забайкалье командир части пообещал парочке злостных нарушителей дисциплины уволить их, когда сойдет снег. Так ребята раздобыли где-то несколько мешков соли, ночью разбросали это добро по всей части, а наутро явились к командиру: снег сошел, товарищ подполковник, разрешите получить проездные документы! А тут ни забот ни хлопот – лежи себе на вагонной полке, наворачивай сухой паек, шлепай картишками да трави анекдоты – лафа!
Конечно, когда настало время перегружать ящики, пришлось основательно попотеть. Но на железнодорожной станции и на аэродроме им помогал автопогрузчик, а в Находке – портовый кран, так что настоящая работа началась только тут, на острове, где из средств механизации труда в наличии имелись только ржавые японские пушки береговой батареи. Ящики были неподъемные; их приходилось брать на пуп, стоя по грудь в холодной воде, и, надрываясь, тащить на берег. Потом их тем же порядком пришлось разносить по тайникам, заранее присмотренным Прохоровым в разных частях острова. Это был адский труд, но никто не жаловался: аккорд – он и в Африке аккорд. Тут все на добровольных началах, и сачковать, отлынивая от работы, никому и в голову не приходит: все ведь одинаковые, все свои, и всем охота поскорее попасть домой. Хотя, если разобраться, куда им, детдомовским, было торопиться, к каким таким пенатам?
Что в этих проклятущих ящиках, никто не знал. В стране было неспокойно; высказывалось предположение, что они здесь прячут до лучших времен какой-нибудь секретный архив. Но, во-первых, секретные архивы – это по части КГБ, у которого, между прочим, хватает собственных солдат. А во-вторых, бумаги, как их ни трамбуй, столько весить не могут. Кто-то пошутил, что архив, должно быть, не бумажный, а, как у древних шумеров, записан на глиняных табличках. Другой шутник развил тему, заявив, что при таком весе таблички должны быть не глиняные, а как минимум свинцовые. А еще кто-то без раздумий ляпнул – тоже, разумеется, в шутку: «Пацаны, так это ж, наверное, золото!»
Ничего, кроме здорового смеха, у них, сроду не державших в руках стодолларовой купюры, такое предположение вызвать не могло. Это было вечером, у костра, разведенного недалеко от береговой батареи, в конце предпоследнего дня пребывания группы на острове. Ящики уже были разнесены по тайникам, которые оставалось только хорошенько замаскировать. Прохоров, единственный офицер в группе, ночевал на катере, в реквизированной у капитана крошечной каюте, и просто физически не мог слышать, о чем болтают на берегу нижние чины. Однако утром, когда товарищ полковник, по обыкновению, сошел на берег, чтобы провести построение и развод на работы, автора хохмы насчет золота в строю не оказалось.
Прохоров немедля организовал поиски, которые сам же и возглавил. Он разбил отряд на группы, по два человека в каждой, и разослал их на все четыре стороны. Поскольку с исчезновением шутника их осталось всего семеро, в последнюю поисковую группу товарищ полковник включил себя. Они ползали по крутым каменным осыпям и непролазным зарослям стелющегося кустарника почти весь день. Потом Ганин и его напарник набрели на какой-то не то блиндаж, не то дот, до такой степени заросший кустами, что его было почти невозможно заметить, стоя от него в трех шагах. Там, в доте, лежал лицом вниз потерявшийся шутник с простреленной навылет головой. Они бросились искать товарища полковника, и он нашелся сразу, как будто подкарауливал их за углом, – вышел из-за обломка скалы и стал, загородив дорогу, в низко надвинутой фуражке, начищенных до зеркального блеска сапогах и с пистолетом в руке. На ствол пистолета был навинчен глушитель; раздался свистящий хлопок, пистолет плюнул жидким синеватым дымком, и напарник сержанта Ганина покатился по каменистому откосу, пятная черные камни алой кровью.
