Валерий Барабашов - Крестная мать
— Хватит. Я скажу Изольде, она поймет.
— Тогда звони. И давай поужинаем по-настоящему. Что-то у меня аппетит разыгрался. Поднимайся!
И Вячеслав Егорович подал своей Женщине руку.
Глава тридцать первая
Саню Зайцева принимал начальник следственного отделения РОВД подполковник милиции Рубашкин. Был Рубашкин в цивильной одежде, в пестром теплом свитере и хорошо отглаженных серых брюках, которые ему жалко было мять — он сидел на стуле как-то боком, с краешку, все порывался встать, нетерпеливо поглядывал на часы…
Саня подробно рассказал ему, что случилось в театре с Марийкой Полозовой.
Выслушав его с довольно бесстрастным лицом (конечно, им тут, в милиции, и не такое приходится слышать), Рубашкин вызвал по телефону какого-то Ва-сякина, лейтенанта, и тот не замедлил явиться, вытянулся на пороге. Подполковник, поддергивая стрелки на брюках тонкими худыми пальцами, кивнул на Зайцева:
— Это товарищ из театра, артист. У них там, в ТЮЗе, «чэпэ» случилось. Поговори с человеком, составь протокол. Суицид. Интересный случай.
«Ему интересно! — отметил Саня. — У нас трагедия, Марийки не стало, а для него суицид. Случай, статистика».
Рубашкин встал, попрощался с Саней за руку, смотрел на него расположенно; повторил: «Не волнуйтесь, товарищ артист, разберемся. Все может быть в нашей пакостной жизни. Могли и вынудить вашу Полозову. Надо разбираться».
Он снова потянулся к телефону.
— Дай-ка я прокурору позвоню, Юшенкову. Надо вам к нему зайти. У них спецы по суициду. Да и вообще, прокуратуре более с руки этим заниматься. У них — оперативная работа, бега. А у них следователи меньше загружены, они любят копаться, раздумывать…
Рубашкин был сама любезность и начальственное очарование. Саня никогда с такими милиционерами не встречался. Возможно, начальник следственного отделения этого РОВД любил театр, вообще искусство, и сам, в свою очередь, видел артистов только на сцене да на экране, а тут пришел к нему в кабинет живой актер, правда, с бедой, с просьбой о помощи.
— Разберемся, вы не волнуйтесь, — убеждал он Саню, заметив в глазах у того настороженность и немой вопрос: чего же вы, дескать, спихиваете дело на прокуратуру? — Васякин хоть и молодой, но въедливый оперативник, я ему серьезные дела поручаю. Вы, пожалуйста, спуститесь сейчас на первый этаж в седьмую комнату, а лейтенант будет там через три минуты.
Саня понял, что Рубашкину надо дать какие-то распоряжения лейтенанту, вероятно, из области профессиональных милицейских, которые посторонний человек не должен слышать.
Все оказалось намного проще, прозаичнее. Зайцев после беседы и составления протокола понял, что милиция намерена выполнить лишь предварительную бумажную работу, а разбираться в деталях самоубийства Марийки не собирается. Наверное, Рубашкин был убежден, что ничего путного для оперативников из этой театральной истории не получится, только потеряешь время. Актеры — народ эмоциональный, самомнение у них до небес, натуры чувствительные. Могут выкинуть все что угодно. Никакого криминала там, конечно, нет, артистке этой что-нибудь не понравилось в требованиях главного режиссера, вот она и схватилась за рубильник. Женщина, одним словом!
С Саней Рубашкин простился вполне дружески, предлагал заходить, «если что не так будет», и Саня обещал. Потом он прямиком направился к районному прокурору, которому слово в слово повторил рассказ-версию самоубийства Марийки Полозовой. Юшенков — пожилой тощий мужчина — внимательно слушал, сочувственно кивал темноволосой головой, живо воспринимал толковую и убедительную речь артиста. «Да-да, я вас понимаю, — время от времени повторял он. — Дыма без огня не бывает, конечно. При всей эмоциональности служителей муз, все равно человека нужно довести до такого состояния, чтобы он добровольно ушел из жизни. Гм. А вы убеждены, Александр Николаевич, что Полозова сделала это в знак протеста? Могли, ведь, быть и другие причины? Болезнь, например».
— Нет! — горячился Саня. — Всё происходило на моих глазах. От меня требовали… точнее, дали возможность фантазировать на сцене, и я не сдержался в шалаше, допустил вольность. А Полозова потом очень переживала…
— В какой форме от вас потребовали, точнее, «фантазировать», как вы выразились? Кто конкретно? Режиссер? Что именно он вам позволил? И, возможно, были какие-то стимулы? Обещания новых родителей, материальная заинтересованность… Я же понимаю: появиться перед зрителями в чем мама родила, да еще вести себя вольно…
— Да какие стимулы, что вы?! — Саня вдруг испугался, понял, что переступил опасную черту, что клубок вот-вот начнет разматываться, если он не закроет рот сейчас же. В таком случае, придется говорить всё — передавать разговоры с Захарьяном, признаваться в том, что взял гонорар за разнузданность в игре, что придется сдавать прокурору и тех, кто стоит за спиной Михаила Анатольевича.
И Зайцев струсил.
— Понимаете, — замямлил он, опустив глаза. — Я веду речь только о моральной, нравственной стороне дела. Ни о каких стимулах речь в театре не шла, что вы! Главный режиссер, Захарьян, требовал от нас с Марийкой… а точнее, даже и не требовал, а убеждал в том, что мы могли бы вести себя на сцене и пораскованнее: жизнь заставляет не только наш театр, но все наше искусство, искать новые формы общения со зрителем, читателем, слушателем… идти на смелые шаги. Вон, возьмите Камерный театр, Олега Тарасова — раздевается же догола в «Сне…» по Достоевскому и ничего…
Прокурор слушал Саню с ироничной улыбкой на тонких губах.
— Вы, Зайцев, вошли ко мне в кабинет несколько с иным настроением, — официально и строго заметил он. — И Рубашкин, когда звонил, сказал, что вы имеете сказать что-то важное, что прольет свет на самоубийство Полозовой. А повели себя как адвокат. Что же произошло за эти два часа? Вас успели предупредить? Припугнули? Говорите смелее, не бойтесь, мы вас в обиду не дадим.
— Да я не боюсь, что вы! — Саня натянуто, фальшиво засмеялся. — Ни от одного своего слова, сказанного в кабинете товарища Рубашкина, и здесь, у вас, я отказываться не собираюсь. Я просто отвечаю на ваш вопрос. Стимул у нас с Марией Полозовой был только один — хороший спектакль. А мы в нем играли ведущие роли.
Юшенков вздохнул, интерес в его умных, многое видевших глазах потух.
— Ну хорошо, допустим. Но Рубашкину вы рассказали все же несколько иную версию самоубийства, он же не мог это выдумать! Вы прямо обвиняли главного режиссера в смерти Полозовой, требовали привлечь его к ответственности. Теперь же… Возможно, Рубашкин не так вас понял?
— Возможно, — поспешным, торопливым эхом отозвался Саня, похвалив себя за то, что в протоколе, который писал лейтенант Васякин, тоже нет никакой крамолы на Захарьяна. В конце концов, он и не собирался быть обвинителем Михаила Анатольевича — милиция должна сама накопать материалы для обвинения, а он лишь сигнализировал органам, потрясенный, как и все остальные, смертью коллеги.
Поспешность его ответа не ускользнула от прокурора.
— Послушайте, Зайцев, — сказал он прямо и твердо глядя Сане в глаза. — Вы что-то не договариваете. Почему? Если вы пришли бороться за честь и доброе имя Полозовой — говорите правду. Только так мы сможем что-то понять и по-настоящему разобраться в этой истории. Поймите: самоубийства, как правило, дохлые дела. С точки зрения следствия. Если нет каких-либо предсмертных записок, показаний родственников, друзей, товарищей по работе. Может, это был, все же, несчастный случай, а, Зайцев? И вы в таком случае оговариваете своего главного режиссера, сводите с ним счеты за какие-нибудь обиды. Разгильдяй-электрик оставил электрощит открытым, хотя и повесил предупреждение, а Полозова случайно коснулась рубильника.
— Нет, она покончила с собой, — так же твердо отвечал Саня. — Она наша артистка… была… я хорошо ее знаю. А Яна Королькова, кстати, видела, как Марийка… то есть, Полозова, схватилась за рубильник.
— Хорошо, мы вызовем эту Королькову, спросим. А она ответит, что ничего такого не видела, стояла в стороне или ее вообще на сцене в этот момент не было. Тогда что?
— Марийка отказалась перед спектаклем раздеваться донага, у нее был резкий разговор с главным режиссером. Это многие слышали!
Юшенков в задумчивости побарабанил пальцами по крышке стола.
— Хорошо. Я поручу это дело одному из следователей, Недолужко. Но и он тоже будет задавать вам и вашим коллегам те же вопросы, что и я. Те же! От них никуда не деться. И Недолужко, я убежден, точно так же будет сомневаться в искренности ваших показаний, Зайцев. Чего вы вдруг испугались?
Саня сделал вид, что обиделся.
— Да ничего я не испугался, товарищ прокурор. Я же пришел, сделал заявление, протокол подписал.
— В протоколе не вся правда, я это понял, Зайцев. Я опытный юрист и чувствую, что вы многое не договариваете. Скажу вам прямо: обвинять — для этого требуется мужество. А так, дать кое-какие показания, поставить в известность… Да, я читал об этом в газете, не помню уж в какой. Ведь умерла, ушла из жизни ваша коллега по сцене, партнерша! И вы сами сказали: убила себя в знак протеста. Против чего? Что за люди толкнули ее на этот шаг? Кто загнал в угол? Насколько я понял, Зайцев, тут и ваша роль есть.
