Я, Потрошитель - Хантер Стивен
Крон, фунтов и гиней церковного сторожа Уилсона хватило на многое: на них были куплены два венка из искусственных цветов и крест из кардиоспермума, который был положен на гроб, который, в свою очередь, был положен в катафалк, запряженный парой лошадей, который отвез его из морга в церковь Святого Леонарда.
Толпа – я был одним из нескольких тысяч, в потрепанном котелке, мешковатом темном костюме и черном пальто, похожий на конторского служащего, работающего на конторского служащего, который сам трудится конторским служащим у конторского служащего, но очень важного, – от горя была охвачена истерикой. Толпа – страшная штука. Если ты находишься в толпе, ты не можешь ей противостоять, поэтому я даже и не пытался. Она бурлила, пенилась, волновалась и роптала, заполняя все улицы вокруг морга и дорогу от этой мрачной обители мертвых к такому же безликому зданию церкви Святого Леонарда, колокольня которой, хоть и высокая, не шла ни в какое сравнение с устремленным в небеса посланником церкви Христа. Но, как говорят домохозяйки, все было очень чинно.
Растворившись в чреве толпы, я отметил кое-что любопытное и должен это записать. В данном случае это были женщины, движущая сила массы плоти и скорби под названием «Народ»; можно было буквально почувствовать, как они стремятся приблизиться к лежащей в ящике Мэри, прикоснуться к ней. Какое стремление двигало ими? Убедиться в том, что они живы, а она мертва? Или напомнить себе, что до тех пор, пока Джек бродит где-то рядом, они сами связаны с жизнью лишь тоненькой ниточкой? Нет, думаю, это было нечто более обширное, всеобъемлющее: они провозгласили Мэри Джейн, бедную ирландско-валлийскую шлюху, которая горланила в пьяном виде песни, не имела сил отказаться от трех пенсов, предложенных грубым работягой, желающим развлечься с кем-либо помимо своей кислой миссис, они провозгласили ее, искромсанную и уложенную в ящик, Вечной Женщиной. Каким-то образом, не могу сказать, каким именно, это было связано с движением за предоставление женщинам избирательного права и прочими и прочими чисто женскими динамо-машинами, которые только сейчас обретают голос и средства самовыражения. Мэри Джейн Келли была вечной женщиной, а я, Потрошитель, был вечным мужчиной – даже несмотря на то, что, когда занимался своим кровавым делом, я даже не думал о сексе.
***Я наблюдал издалека, как четверо мужчин сняли гроб с повозки и отнесли ее в церковь, где сторож Вильсон и приходской священник произнесли подобающие слова на нашем языке и на древнем папском языке, достаточные, чтобы освятить бедняжку и отправить ее на следующую ступень.
Ее путь в катафалке и из него обратно сопровождался жестами всеобщей боли и уважения: шляпы покинули головы (в том числе и моя, ибо, как бы кощунственно это ни выглядело, я не мог пойти против воли масс, не опасаясь навлечь на себя серьезные последствия), а со стороны женщин раздались такие завывания, каких никто никогда не слышал. «Да простит ее Господь!» – причитали они, как будто их слова могли убедить Его, в то время как я думал, что, хотя Он и не существует, если бы Он существовал, Он никогда бы не ощущал потребность прощать, ибо в отличие от наших земных правителей он понимает, что человеку приходится заниматься тем, чем он занимается, чтобы пережить одинокую темную ночь.
Вскоре все было закончено. Те же самые четверо перенесли Мэри Джейн обратно в катафалк, и ее близкие – Джо Барнетт, возлюбленный, мистер Маккарти, домовладелец, стайка потрепанных голубок, заявивших, что хорошо знали ее, – прошли во двор церкви и загрузились в траурные экипажи, заказанные сторожем Уилсоном, после чего процессия начала вторую часть путешествия, до расположенного в шести милях католического кладбища Святого Патрика в Лейтонстоуне. Тут толпа начала расходиться, и я в том числе, хотя задержался дольше многих. Но я не видел смысла наблюдать заключительное действие, когда Мэри Джейн покинула нашу планету и отправилась в землю, чтобы начать неминуемый обратный путь к отдельным химическим элементам, общим для всех нас.
К тому же впереди меня ждала гораздо более важная работа. Моя кампания была практически полностью завершена. Оставалось провернуть лишь один последний финт, и сделать это нужно было быстро, то есть в период траура, поскольку приближалась последняя четверть луны.
Глава 44
Воспоминания Джеба
Какие доказательства еще требовались? Последнее открытие сняло с моих плеч огромную тяжесть. Наконец не осталось никаких сомнений. Теперь пришла пора действовать.
Ровно в десять часов вечера в последнюю четверть луны подполковник Вудрафф вышел из своего дома, огромной груды из кирпича и обработанного камня под названием Фенстер-мэншнс на Финсбери-стрит, и двинулся по улице своей легко узнаваемой походкой. Я находился на одной стороне Финсбери, профессор Дэйр на другой, и первое время нам не составляло труда идти следом за худой невысокой фигурой, не спуская с нее глаз. Вудраффа нельзя было спутать ни с кем; у меня мелькнула мысль, каким образом ему удавалось не привлекать к себе внимания во время секретных операций. У него была походка человека, полностью владеющего собой, с каменным сердцем, неустрашимого, рожденного быть героем и преисполненного решимости преодолеть все преграды на пути к своей цели, реальные или воображаемые. Его лицо не было мне видно, поскольку он низко надвинул котелок, почти до самых бровей, и ссутулился. Но этот образ был мне знаком по доброй сотне кошмарных снов: человек в черном, неказистый и неприметный, но в то же время целеустремленный, в кармане спрятан нож, рука быстрая и уверенная. Не раз я просыпался среди ночи в холодном поту. И вот сейчас: нет, это не бесцельная прогулка, не ветка, несущаяся по течению. Наш подполковник решительно шагал вперед, властелин улицы.
Неприятности начались на Бишопсгейт, ибо Вудрафф мастерски владел умением затеряться в толпе, а при своем небольшом росте он практически сразу же становился невидимым или хотя бы малозаметным. По меньшей мере трижды я терял его из виду, отчего холодный спазм устремлялся в мою толстую кишку; ругая себя последними словами, я вскоре все-таки снова находил подполковника и спешил приблизиться к нему, но только не настолько, чтобы разоблачить себя.
Вудрафф ничем не показывал, что заметил слежку. Не в его духе было проявлять излишнюю осторожность и испуганно озираться по сторонам. В то же время он не двигался по прямой к какой-то цели. По Бишопсгейт Вудрафф пересек Сити, затем резко свернул на Хаундсдитч, на следующем перекрестке снова повернул, обходя стороной Митр-сквер, где близко познакомилась с ножом Кейт Эддоус, и направился прямиком в чрево Уайтчепела. Казалось, подполковник уже загодя проложил маршрут; он знал, куда идет, и все было подготовлено заранее. Я вспомнил описание этого человека, составленное профессором Дэйром: как разведчик и рейдер, он должен прекрасно знать местность, расписание полицейских патрулей, места скопления народа, плотность гужевых потоков, доступность ночных «пташек» и, заблаговременно выяснив все это, сейчас без колебаний движется к цели, чтобы нанести очередной удар.
Но если у Вудраффа был какой-то план – а он должен был у него быть, – это никак не прослеживалось по его блужданиям по Уайтчепелу в ту морозную ночь, ясную, с серебряным сияющим серпом над головой и мягким светом газовых фонарей наверху, а еще полосками яркого света, падающими на мостовую из питейных заведений и пивных, и лесом теней от запертых торговых лотков и полчищ безликих людей, проституток, их клиентов и просто гуляющих, веселых, напуганных, скучающих, которые ходили и стояли повсюду. Казалось, подполковник стремится ступить ногой на мостовую каждой улицы. Мимо пролетали таблички с названиями, и я чувствовал, что моя физическая твердость рассыпается подобно скале, беззащитной перед воздействием ветра и моря; мне становилось все труднее дышать, однако огни по-прежнему мелькали, и Вудрафф упорно шел вперед и вперед. Под одеждой тяжелый пистолет «хауда» колотил меня по ребрам, оставляя синяки, а портупея, надетая на другое плечо, болезненно впивалась в тело. Как же мне было плохо!
