Борис Сопельняк - Багровая земля (сборник)

– Двести девяносто девять? – заглянул через плечо Нуреева Поляченко.

– Двести девяносто девять, – досадливо крякнул Нуреев. – Ни то ни се… Плохо, да? Нужна круглая цифра.

– Да, что-то не то, – замялся Поляченко.

– Вот и хорошо, что понимаешь. Встань-ка в строй.

– К-как? – мгновенно побледнел Поляченко. – Но ведь я…

– Не егози, – вроде бы даже ласково попросил Нуреев. – Присоединяйся. От друзей отворачиваться нельзя. Старшина, помоги, – кивнул он стоящему рядом автоматчику.

Тот криво ухмыльнулся, вскинул автомат и тупым рылом его подтолкнул съежившегося до размеров воробья Поляченко.

– Нале-во! Правое плечо вперед, шагом марш! – скомандовал Нуреев, и колонна двинулась к стоящему на отшибе пакгаузу.

Юматов и Мартин, наблюдавшие за этой сценой с борта судна, кинулись в рубку и схватили бинокли.

Колонна медленно втягивалась в распахнутые ворота полуразрушенного пакгауза. Охранники один за другим выходили из пакгауза, дрожащими руками скручивали цигарки и старались не смотреть на крытые грузовики, въезжающие в ворота. Внесли туда и носилки. Потом подполковник построил автоматчиков, потряс какими-то бумагами и, рубанув рукой, отдал приказ. Автоматчики вошли в ворота. И хотя грохота очередей Мартин и Юматов не слышали, они в ужасе заткнули уши!

– Все! – швырнул бинокль Юматов. – Больше не могу! Эта работа не по мне. Ухожу! – бережно снял он мундир. – В священники. Или я замолю этот грех, или наложу на себя руки.

Отгремели залпы победных салютов, превратились в руины Хиросима и Нагасаки, родились первые послевоенные дети, на изрытых траншеями полях зазеленела посеянная вчерашними солдатами озимая пшеница, близилась к завершению трагедия советских военнопленных.

В конце войны в западной части Германии, уже оккупированной союзниками, находилось около двух миллионов советских граждан. После капитуляции рейха эта цифра ежедневно увеличивалась на двадцать-тридцать тысяч человек.

Но в советской зоне пребывало несколько тысяч английских и американских военнопленных, их возвращение напрямую зависело от того, насколько быстро будут переданы советскому командованию русские пленные. После подписания Лейпцигского соглашения[51] англичане и американцы совсем перестали церемониться с оказавшимися в их распоряжении русскими. За два месяца они перегнали в советскую зону около полутора миллионов отчаявшихся людей.

11

Концлагерь выглядит уже не так, как при немцах: нет пулеметных вышек, не дымят трубы крематория, гораздо ниже забор из колючей проволоки, но ворота остались, и охрана, правда, в американской форме, с оружием не расстается.

Около бывшей комендатуры собралась большая группа разношерстно одетых людей. Одни курили, другие жевали резинку, третьи что-то обменивали. Но вот в открытый кузов «студебеккера» впрыгнул бравый американский майор. Следом попытался вскарабкаться пожилой переводчик, но у него ничего не получилось. Тогда майор рывком втащил его в кузов и, как куклу, поставил на ноги. Толпа дружно засмеялась.

– Вы меня знаете, – широко улыбаясь, начал офицер. – Я – майор Кингдом. Раньше был танкистом, а теперь… Э-э, что там говорить, должность у меня паршивая, – махнул он рукой. – В Штатах ждет жена, двое ребятишек, я уж не говорю о друзьях и подругах. Все думают, что вот-вот вернется опаленный войной боевой офицер, а я, страшно подумать, комендант лагеря. Да еще какого! Что я им расскажу?.. А кстати, кто-нибудь был в этом лагере при немцах?

Взметнулось несколько рук.

– Сочувствую, друзья, – панибратски продолжил он. – Мы хотели снести все бараки к чертовой матери, но куда деть вас, не оставлять же под открытым небом? Честно говоря, мы думали, что вы с низкого старта рванете домой, но, как я вижу, многие засиделись на старте. Что будем делать, а? Я ведь тоже торчу здесь из-за вас. Может, разъедемся по-хорошему?

Толпа угрюмо загудела.

– Тогда сделаем так, – резко изменил тон Кингдом. – Бараки я сейчас закрою – нужно произвести дезинфекцию, а вы постойте и подумайте. Говорят, свежий воздух прочищает мозги. Сегодня всего десять градусов. А в России морозы покрепче, не так ли?

– Как не стыдно!

– Это издевательство!

– А еще офицер!

– Тоже мне, союзничек! – понеслось из толпы.

– До отбоя ровно восемь часов, – взглянул на часы Кингдом. – Спать будете в продезинфицированных бараках, это я вам обещаю. А пока, гуляйте! – спрыгнул с грузовика Кингдом и скрылся в здании комендатуры.

Бежали стрелки часов. Завывал ветер. Мела поземка. Американские офицеры курили, пили виски, играли в карты, а за окном жались друг к другу легко одетые русские люди. Наконец молоденький американский лейтенант, почти мальчик, не выдержал и, пугаясь собственной смелости, бросился к майору:

– Послушайте, Кингдом, это свинство! Вы что же, их уморить хотите?! Думаете, суд примет во внимание вашу идиотскую затею с дезинфекцией?!

– Что-о-о?! – взревел Кингдом. – Мальчишка! Сопляк! Да я тебя в порошок сотру!

– С вашего позволения, лейтенант Дуглас, – еще больше побледнел лейтенант. – Вы, кажется, работали на заводе моего отца? Заведовали рекламой? Надеюсь, вы уже решили, чем займетесь после демобилизации? О рекламном бизнесе скорее всего придется позабыть: отец таких шуток, – кивнул он за окно, – не любит.

Теперь пришел черед побледнеть майору. Из бравого вояки он мгновенно превратился в заискивающего клерка:

– Генри Дуглас?! Я не знал, что вы сын босса. Что же вы? Мы бы всегда… нашли общий язык. А что касается этих, – указал он за окно, – то у меня приказ. Надо сделать так, чтобы они добровольно сели в вагоны. Послезавтра все должны быть в советской зоне.

– Я не знаю, как это делается, – пожал плечами лейтенант, – но издеваться над людьми нельзя. Вы никогда не слышали о том, что с людьми надо поступать так, как если бы хотели, чтобы поступали с вами?

Майор туповато взглянул в чистые глаза Генри, проскрежетал зубами и рявкнул в приоткрытую дверь:

– Сержант, открывайте бараки! И не забудьте эту ораву накормить. Уж что-что, а аппетит они нагуляли.

Кингдом взглянул на часы и мрачновато, но не без доли восхищения добавил:

– Невероятно, но они продержались семь часов! И никто не пикнул, ни один! Я бы не смог… Даже за сотню долларов в час, – после паузы процедил он.

Тем временем сержант распахнул двери бараков и, зябко пританцовывая, вернулся обратно. А русские, с трудом отрывая от земли и едва переставляя ставшие деревянными ноги, двинулись к теплу. Но они не набросились на баки с горячей пищей, а… негнущимися руками стали сколачивать крест. Потом расчистили проход, сдвинули несколько столов, накрыли их белой простыней и водрузили крест. Откуда-то взялись иконы.

– Братья мои, – обратился к чуточку отогревшимся людям немолодой, с лихорадочно горящими глазами человек. – Когда-то я был церковным старостой и только поэтому беру на себя смелость призвать вас в последний час наших испытаний вспомнить Бога.

Все обнажили головы и сгрудились возле икон.

– Откройте свои сердца и вслушайтесь в слова Христовы, которые я хочу вам напомнить, – продолжал церковный староста. – Эти слова Сын Божий сказал, обращаясь к ученикам, но адресованы они всему человечеству. Когда услышите, что восстал народ на народ и царство на царство, не ужасайтесь, говорил Христос, ибо это еще не конец. Когда придет время и брат предаст на смерть брата, отец – детей, а дети восстанут и умертвят родителей – это еще тоже не конец. Конец придет тогда, когда солнце померкнет, луна не даст света, а звезды падут с неба и силы небесные поколеблются. Вот тогда, когда верящие во Христа будут ненавидимы всеми, восстанут лжехристы и лжепророки, а спасутся только претерпевшие до конца.

Кто-то всхлипнул, кто-то упал на колени, голос старосты взлетел до самых стропил!

– Нам ли не знать, каково приходится ненавидимым всеми! Нас гноили в лагерях энкавэдешники, потом – эсэсовцы, а теперь – американцы. Не мы ли все эти годы слышали лукавые слова лжепророков, заманивавших то в советский, то в немецкий рай?! Нет там рая! Нет и быть не может! А в аду мы с вами побывали и больше туда не хотим.

– Не хотим. Намучились.

– Не заманят, – согласно загудели люди.

– А теперь я хочу напомнить строки не из Святого Писания, а из «Божественной комедии» великого Данте, – продолжал староста: – «Как горестен устам чужой ломоть, как трудно на чужбине сходить и восходить по ступеням…».

– Чужой ломоть всегда поперек горла, – вздохнул кто-то.

– Эхе-хе, и рад бы в рай, да грехи не пускают, – подхватил сосед. – Дома, оно, конечно, лучше. Но ведь до дома-то не добраться: либо ухлопают по пути, либо сгноят на Колыме.