Юрий Гаврюченков - Золото шаманов
Трясясь от страха и унижения, долговязый поднялся, принял Сучий нож и по моему жесту проследовал к водителю.
– Вы чего это, эй? – забеспокоился тот.
– Не ссы, фашист, – хмыкнул Слава.
– Я не фашист, я русский патриот!
– Если ты такой патриот, чего не в армии? Иди, Родину защищай.
– А ты чего сам не в армии? – огрызнулся водила.
Похоже, мы его мало пугали.
– Моя война в восемьдесят девятом закончилась, – спокойно ответил Слава.
– Как тебя зовут, мудила? – перешёл я к продолжению церемонии.
– А тебе зачем?
– Затем… Да что мы с ним разговариваем, – оборвал я себя. – Слава, застрели его!
– Эй, а… – проблеял водитель, когда к его лбу стремительно взмыл дульный срез «Вальтера».
– Хуй на! Во всём вини свою тупость, быкота! Как твоё имя?
– Артур.
– Ты русский вообще-то, Артур?
– Русский. Из Баку.
– Что-то не похож. Из Баку? Ты же азер! Андрей, сука, как у тебя в русском патриотическом клубе затесался азербот? Непорядок.
– Он русский, – пробубнил долговязый. – Мы проверяли, родители русские. Просто так назвали, там традиция.
– Я русский, – закивал Артур. – Я не айзер!
– Ну, если ты не азер, тогда повторяй слова клятвы, – отчеканил я. – Отрекаешься ли ты, сука Артур, от своего корявого «Трискелиона»?
Водила кивнул.
– Не слышу!
– Говори: «Отрекаюсь», – настоятельно посоветовал Андрей, стоя рядом с ножом в руке.
– Отрекаюсь, – повторил водила.
– Готов, сука, археологам земли русской служить, свято и преданно?
– Готов.
– Целуй, сука, нож!
– На, целуй, – заторопился долговязый и чуть не испортил всю церемонию.
Артур заколебался, но всё же приложился губами к клинку Сучьего ножа, и мы заполучили ещё одного.
Он встал с колен и мы все столпились вокруг боксёра, который инстинктивно прижал подбородок к груди.
– Я не буду целовать нож, – буркнул он.
– Да и чёрт с тобой, – пожал я плечами. – Не хочешь, не целуй. Только как ты будешь дальше со своими товарищами жить? Мы сейчас тебя наедине с ними оставим и посмотрим, что они с тобой сделают, если ты не хочешь нож целовать. Хотя было бы лучше, если бы ты его поцеловал.
– Что они сделают? – насупился боксёр.
– Да то, что для девушки может быть заманчиво, а для мужчины позор, по любому. Не хочешь нож целовать, они тебя по-другому окрестят, как Ермак татар крестил, хуем по лбу. Не хочешь нож целовать, будешь целовать хуй. Как ты будешь ходить в свой спортивный клуб опущенным? Подумай своими мозгами, прежде чем принимать решение. Подумай, в этом нет ничего плохого, чтобы пару слов сказать. Твои друзья сказали, и ничего. Подумай правильно.
– Да, правда, – подтвердил долговязый, страстно желавший разделить тягость падения.
– А ты что молчишь? – дыбанул я на Артура.
– Чего ты, в натуре, Олежа? – прогундосил тот.
– Хуль ты ломаешься как целка, Олег? – спросил я. – Все твои друзья уже сделали выбор, от которого ты отказываешься как дурак. Не будь ты быком пробитым! Начинай уже ворочать мозгами, делай выбор. Давай, говори, отрекаешься от своего «Трискелиона», который тебя предал вот только что?
– Ну, не молчи, Олег! – взмолился длинный.
– Эта… да.
– Что «да»? – надавил я. – Отрекаешься? Ясно говори!
– Отрекаюсь.
– Будешь, сука, служить археологам и кладоискателям?
– Буду… служить.
– Целуй, сука, нож!
Долговязый торопливо, словно я мог передумать, ткнул плашмя Сучий нож в лицо боксёра. Веснушчатый нехотя клюнул в него губами.
– Не сачкуй, просученный подонок, целуй нормально. Ещё раз! – велел я.
Боксёр с видом величайшей покорности судьбе поцеловал лезвие Сучьего ножа, громко чмокнув и порезав губы.
– Вот это, я понимаю, засос! – я забрал у долговязого финку и сунул за ремень. – Теперь вы все мои. Вставай, – разрешил я боксёру и повернулся к долговязому. – А ты скажи мне, что это за тип такой Кирилл Владимирович Ласточкин? Что молчишь, ссученный твой рот!
* * *– Охренеть, блин! – признался Слава, когда мы прогремели через рельсы железнодорожного переезда. – Даже не верится, что такая хрень бывает! Круговая разруха в чистом виде.
– Порука, Слава, порука, – машинально поправил я. – Впрочем, дело не в этом.
– А ловко ты нацистов уболтал, – в который раз одобрительно хмыкнул корефан.
– На пацанов не нужен нож, их на базаре разведёшь… – я вздохнул и стал смотреть в окно. За окном было темно. Потом мы свернули на освещённый Академический проспект и принялись удаляться от славиного дома. Отсюда до него было езды минут пять. Там ждали водка, Ксения и прочий уют. – Докинь меня до метро. Дальше я сам.
– Да ладно, Ильюха! – возмутился друган. – Чё ты как неродной!
– Устал. Все соки как будто выпили, – признался я. – Правильно Кутх сказал, что я проклят. Жить вообще не хочется.
– Совсем ты расклеился, – Слава покачал головой и вдруг заржал. – Здорово ты прогнал с этой клятвой! Третьего дурака мощно прессанул. Сделался весь такой блатной, гурчим-пурчим, и пошёл его грузить! Удивительно, Ильюха, как из такого интеллигента вроде тебя прут такие козлячьи понты.
– Сучьи, Слава, – задавил я лыбу. – В тихом омуте… да и вообще. Не знаю, с таким ножом всё само получилось.
– Качественно ты задвинул и с ножом придумал здорово! Нож жиганский, старая такая зоновская финка, авторитетная, внушает. Недаром этот чукча на него глаз положил.
– Наверное, он просто ценитель всякой сибирской фигни, – корефану удалось меня расшевелить, стало веселее. – Кутх уже богатый человек, собирает для забавы всякие редкости, напоминающие об истории края. Помнишь, как Лепяго нас на экскурсию по музею водил?
Вспомнив Лепяго, мы вспомнили всё остальное.
– Да, – помрачнев, ответил Слава.
– Не к ночи будет помянут, – сплюнул я.
На Светлановском проспекте Слава остановил напротив моего дома.
– Давай до завтра, – я посмотрел на часы. – Точнее, до сегодня. С утра я тебе звоню.
– Лады, – корефан пожал руку. – Не прощаемся.
Я выбрался из «Волги», перешёл дорогу и побрёл, засунув руки в карманы куртки. За моей спиной Слава лихо развернулся и погнал к жене и уюту. Другану можно было только позавидовать. У меня не было ни уюта, ни верно ждущей возле очага супруги. Маринка залечивала душевные раны под родительской опекой, так что ждать меня могла…
Только Ирка!
«Кому ж ещё встречаться, как не нам?!»
Я даже остановился. Почему бы не пойти к ней? Правда, там её мамаша, но нам не впервой. Отчего-то вспомнился кабачок, который Маринка хотела оставить на развод, а я не позволил. Развод! Я отчаянно не хотел потерять Маринку снова. Неужели Кутх прав и я действительно проклят? Нет, хватит с меня Ирки! Эта женщина-загадка может основательно загадить всю мою жизнь.
Стиснув зубы, я зашагал к своему парадному. Пусть меня никто не ждёт, но безумным гулянкам надо положить конец, пока в самом деле до развода не дошло. К тому же, какая могут быть гулянки, когда дел ещё полно и устал как собака.
Занятый своими мыслями, я слишком поздно сообразил, что за мной ведётся охота. Когда от стены отделилась неуклюжая тень, я шарахнулся, но было поздно. Когтистая лапа вцепилась в левый рукав. Я рванулся и потащил за собой то, что недавно было Андреем Николаевичем Лепяго. Он дёрнул меня обратно и зарычал. В лицо пахнуло смрадом забродившего в желудке мяса, перемешанного с тухлой кровью.
– Этого ты хотел?! – в отчаянии выхватил я Сучий нож. – Этого?! Так на, сука, на!
И дважды, что было силы, саданул упыря в горло. Клинок с противным треском протыкал куртку и вонзался в шею. Неглубоко, до Лепяго ещё надо было дотянуться, но я попадал. То ли от неожиданности, то ли, чтобы схватить вожделенный нож, уньрки выпустил рукав и лапнул перед моим лицом воздух.
– На! – я рубанул пальцы и отскочил.
Уньрки взвыл и бросился на меня. Я врезал ногой в живот. Ботинок утонул в мягком, но Лепяго только хрипло выдохнул и попытался поймать ногу. Пальцы скользнули по штанине. Чудом вывернувшись, я отпрыгнул и выхватил из-под куртки ТТ.
– Сдохни, тварь! – я выпустил пулю ему в грудь и три в ноги.
Лепяго упал, но тут же начал подниматься. Я добавил ещё пару в колени, свалив уньрки, и побежал от него по двору.
Вот иркин подъезд! В отличие от моего, здесь работал кодовый замок. Я вдавил кнопки, влетел в парадняк и захлопнул за собой дверь. Подёргал – заперто! – и помчался вверх по лестнице. Вот её квартира. Нож и волыну в карман! Звонок.
– Ждала? – спросил я, задыхаясь и блестя глазами.
Ирка опешила и только кивнула.
Вопреки моральным устремлениям, ночевать у любовницы входило в мою привычку. Цыганское проклятие продолжало работать.
* * *В квартире Вадика было светло и холодно. Шторы оказались раздёрнуты, инсектарий пуст.
– Я выпустил всех бабочек, – опережая предсказуемый вопрос, сообщил Гольдберг. – Всё равно уцелели самые невзрачные. До заморозков далеко, пусть воле радуются. Пока птицы не склюют, – добавил он.
