Кинжал для левой руки - Николай Андреевич Черкашин
В тот же день Надежда Георгиевна дала знать о моем приезде Оленьке, и у нас состоялся весьма радостный вечер; описывать его не берусь. Скажу только, что очень скоро мы с Ольгой Адамовной, урожденной Зимогоровой, обвенчались в той самой форосской церкви, где братья Михайловы проводили свои опыты. Надо сказать, что приват-доцентшей она стать так и не захотела. Свадьбу сыграли на даче Дмитрия Николаевича, да не одну, а две сразу, так как осенью двадцать третьего решилась и судьба Надежды Георгиевны. Она приняла предложение Дмитрия Николаевича и переехала вместе с Пашей жить к нему в Форос. Мы же с Оленькой поселились в комнате Михайлова, и таким образом, все устроилось расчудесно. Кроме одного. Я нигде не мог найти работу. Кому нужен студент-недоучка? Кому нужен списанный по здоровью вахтенный начальник? В ту пору кораблей в Севастополе по пальцам пересчитать. В вахтеры и то не брали. НЭП. Безработица… А через год, когда у нас Иринка родилась, положение мое сделалось хуже губернаторского. Стал я картинки акварелью писать. Гальку маслом расписывать: «Привет из Крыма». Возил в Ялту. Курортники покупали. Потом лепить начал. То по заказу горкоммунхоза, то черноморский ПУР заказец подбросит. «Морзаводец с кувалдой». «Пограничник с собакой». «Краснофлотец бьет в рынду». «Колхозница со снопом». «Девушка с копьем»… Пошло дело. Деньги появились. Но не думайте обо мне совсем уж плохо. Я ведь и для души писал. И даже когда своих птичниц и рабфаковцев ваял, я им лица делал живые. То есть придавал им точное портретное сходство с людьми дорогими и близкими сердцу, которых знал, любил, помнил. У них только снопы да кепки были бутафорскими, а вот носы, губы, лбы, скулы — все это из жизни, все это на кончиках пальцев, с душой и трепетом. «Девушка с копьем», та самая, что в Ретро-парке покалечена, — это моя жена-покойница, все с натуры. Иной раз посмотришь с такой робкой-робкой надеждой: а вдруг оживет? В этом, знаете ли, есть своя мистика — живых людей копировать в гипсе, а потом встречаться с ними, окаменевшими, когда их давно уж нет на белом свете… «Колхозник с косой»… Вы заметили, какая у него бородка? Не лопатой, нет. Там же аккуратнейшая эспаньолка, какую носил незабвенный Дмитрий Николаевич… Теперь ни косы, ни эспаньолки. С подбородком отбили. Да-с…
Гордый облик Надежды Георгиевны, жены кавторанга Михайлова, я воплотил в фигуре «Комсомолки с книгой» или «Вузовки», как значится в каталоге… Ужасное слово! Неприличие какое-то… Вы подумайте только, сказать о девушке: «Ву-зов-ка». Черт знает что!..
— Простите, — перебил его Шулейко. — А самого Михайлова вы не изображали?
— Нет. В тех фигурах, что выставлены в Ретро-парке, Михайлова нет.
— А фотографии его у вас не сохранилось?
— У меня вообще ничего не сохранилось. Думаю, что фотографий Михайлова вы нигде не найдете. Во-первых, он не любил фотографироваться, во-вторых… Вот во-вторых-то, я и хочу все рассказать… В 1931 голу я отформовал для Матросского клуба бюст Сталина. Гипс оказался некачественным, и голова вождя дала трещину. Меня арестовали, обвинили в контрреволюционной деятельности, припомнили офицерские погоны. Но следователю показалось и этого мало — пришил шпионаж в пользу Турции за то, что накануне ареста разжег костер на берегу моря, а значит — подавал сигнал турецким подводным лодкам. На самом деле мы праздновали Олин день рождения и в развалинах Херсонеса жарили вечером на костре мидий. Дали мне на всю катушку — двадцать лет лагерей плюс пять ссылки. Вот тогда-то я и сказал себе: «Сие есть кара. От судьбы не уйдешь». И принял свою участь как заслуженную, ибо «Святой Петр» снился мне едва ли не каждую ночь. После ареста совесть меня отпустила. Я искупал свою давнюю вину. Строили дорогу в приполярном Урале. На девятый год я превратился в старика-доходягу, хотя мне не было еще и сорока пяти. В ту зиму я уже готовился «к отправке на волю с фанерной биркой на ноге». Надо было найти спасение… И я его нашел. Помог мне в том не кто иной, как… капитан второго ранга Николай Николаевич Михайлов…
В конце сорокового года я, ни на что особенно не надеясь, написал письмо наркому обороны о том, что располагаю важными научными сведениями, которые могут быть использованы для защиты СССР. Упомянул о работах Михайлова на подводной лодке «Сирена».
Случилось чудо — меня отправили в Москву в Особое техническое бюро под начало весьма энергичного инженера-изобретателя Бекаури.
Особым наше техбюро называлось потому, что в нем преобладали репрессированные конструкторы. Наша группа разрабатывала сверхмалую подводную лодку «Пигмей». Для ее испытания я и еще несколько инженеров были направлены в Севастополь. Мы приехали туда за неделю до начала войны да так там и застряли, став как бы неофициальным филиалом Остехбюро.
Об Оле и дочери я ничего не знал. В город нас не выводили. Но я нашел способ побывать дома… И вот вхожу я в родные комнаты в сопровождении двух работников НКВД. В кабинете Глаша клеит новые обои.
«Здравствуй, Глаша».
«Здравствуйте, коли не шутите», — отвечает она со стремянки.
«А где Ольга Адамовна?»
«Там, где и все жены врагов народа. Где же ей еще быть-то?»
Пропустил я это мимо ушей.
«Здесь в шкафу хранились чертежи. Целый рулон… Она с собой их забрала?»
«Я ей в чемоданы не заглядывала!»
Глаша пришлепнула и разгладила на стене новый лист обоев…
Летом сорок второго, во время массированного авианалета, тяжелая бомба попала во флигелек, где размещался филиал Остехбюро. Я едва выбрался из-под дымящихся обломков и, оглушенный, побрел, покачиваясь, наугад. Меня никто не хватился, никто не остановил. Шел последний штурм Севастополя… Кому я был нужен? Глупо было идти в комендатуру и просить: арестуйте меня снова. Но и оставаться на виду в городе, где суд правился по законам осадного положения, тоже было нельзя.
Не помню, как добрел я до старого Итальянского кладбища. Старинные склепы заросли бересклетом так, что по дорожкам, когда-то ухоженным, а теперь запущенным, пришлось пробираться как по непроглядным зеленым коридорам. Солнечные блики играли на замшелых ликах мраморных ангелов и скорбящих богинь. Вдруг двери одного из склепов приоткрылись с ржавым скрипом, и из сумрака гробницы выбралось существо в драном матросском бушлате, стоптанных опорках и татарской тюбетейке. Заметив друг друга, мы оба замерли — испуганно, настороженно, выжидающе…
«Чего тут забыл?» — спросило существо, заросшее седовато-рыжей старческой бородой. Трудно было узнать в кладбищенском стороже некогда блестящего капитана 1-го ранга русского морского агента в Риме барона Дризена. Но я узнал и невесело усмехнулся.
— Честь имею, господин каперанг, мичман Парковский.
