Андрей Таманцев - Их было семеро…
— А теперь, генерал, берите азимут сто семь и дуйте вдоль Ак-Су, имея солнце в правом глазу. Через тридцать два километра — наш блокпост. И постарайтесь не нарваться на «духов», мне почему-то кажется, что ничего хорошего вам эта встреча не принесет.
Генерал подождал, пока его орлы заправят ремни и подтянут штаны, и решительно направился к «лендроверу». Но возле него, лениво прислонясь спиной к заднему борту, уже стоял Трубач, старший лейтенант Коля Ухов, и поигрывал американским револьвером кольт-коммандер 44-го калибра, который казался детским пугачом в его огромной лапище. Этот кольт он добыл в одной из операций, когда мы вызволяли в Грозном двух американских журналистов, захваченных дудаевцами (Дудаев был тогда еще жив). Журналистов охраняли чеченцы вместе с турками и иранцами. У одного из них и был этот кольт. Коля как вцепился в него, так и не расставался — даже ночью совал под подушку. Боялся — уведут. И пытались.
По-всякому. То начальство приказывало сдать трофейное оружие, то свои пробовали выменять или даже купить. Уж больно хороша была игрушка. Начальству Коля заявил, что кольт он положит на стол вместе с рапортом об увольнении (он был контрактником), а всем показал огромную дулю. Когда кто-то притащил в офицерский клуб видеокассету с фильмом «Грязный Гарри», где Клинт Иствуд играет крутого копа с такой же устрашающей пушкой, Колю даже начали называть Грязным Гарри. Но прозвище не привилось, так и остался он Трубачом. А потому Трубачом, что когда-то закончил музыкальное училище по классу духовых, играл на всем, во что нужно дуть. И хотя больше всего любил саксофон, Трубач — это было проще. И короче. Так и прилипло.
Так вот, он стоял у «лендровера» и вертел на указательном пальце правой руки любимую свою игрушку, а сам вроде бы даже любовался высокими перистыми облаками и низко над землей пролетающими стрижами. К непогоде примета. Но облака были красивые, белоснежные и прозрачные. Как кисея, фата невесты.
Генерал остановился перед ним и приказал:
— Прочь с дороги!
Трубач даже глаз от облаков не оторвал, только кольт в его руке замер, как впаянный в ладонь, и сухо щелкнул взведенный курок.
Очень убедительно прозвучало. Генерал даже растерялся и оглянулся на меня.
— Да, именно так, — подтвердил я. — Ваш «лендровер» может нам пригодиться. А вам придется топать пехом. Это полезно, жирок растрясете.
— Но если нас захватят… — Мы вас освободим, — успокоил я его.
— Но если убьют… — Мы похороним вас со всеми почестями.
Он, видно, понял, что спорить со мной бесполезно, кивнул своим и зашагал по азимуту 107, имея солнце в правом глазу. Когда они отошли метров на десять, я окликнул его:
— Генерал! А свой портрет не хотите захватить? — Стволом «калаша» я показал на калитку овчарни. — Хороший, по-моему, портрет. И выполнен в нетрадиционной манере. Может, вас смущает, что он без подписи? Так это мы сейчас исправим.
Двумя короткими очередями я нарисовал в нижнем правом углу калитки свои инициалы: "С" и "П" (Сергей Пастухов). Немного подумал и после каждого инициала поставил по точке. Калибром 7,62.
— Вот и авторская подпись на месте. Повесите у себя в кабинете или в гостиной на даче. Будете сами любоваться и рассказывать внукам о своих геройских делах. А?
Но он, похоже, не одобрял авангардистов. Предпочитал, видно, классическую манеру живописи. Поэтому молча повернулся и зашагал со своими кадрами в заданном направлении.
— Не ценится в наше время искусство, — с сожалением констатировал я.
Ладно. Теперь нужно было разобраться с нашими пленниками. Что-то с ними было не то. Иначе с чего бы этому генералу-ублюдку так беситься?
— Артист, Боцман, Муха — остаетесь здесь, — приказал я. Красная ракета — сигнал тревоги. Форс-мажор — две красных. Отбой — зеленая. Остальные за мной!
Мы начали ссыпаться по крутому каменистому откосу на дно ущелья. Ловчее всех получалось у Тимохи. Он был верткий, как обезьяна, прыгал кузнечиком с одного каменного выступа на другой. Ничего удивительного — каскадер. На «Мосфильме» когда-то работал. Лейтенант Тимофей Варпаховский. Тимоха в нашей команде был единственным, к кому никакое прозвище не приклеилось. «Каскадер» — слишком длинно. А как еще? Так и осталось: Тимоха.
Трубач спускался по крутому откосу, как молодой слон. Не опасался, видно, что к месту назначения прибудет с голой задницей. Мне как-то жалко было свои заслуженные штаны, я старался цепляться за кустики. Хуже всего дело шло у Дока.
Неудивительно — ему было уже тридцать пять. Не вечер, но мышцы все же не те. Не совсем те. Док был, как и я, капитаном. Прозвище его к нему пристало по делу. Он в самом деле был врачом, хирургом, закончил Военно-медицинскую академию, с самого начала чеченской кампании работал в полевом госпитале. Однажды их обложили дудаевцы. Док, как рассказывали, вынул пулю из плеча какого-то бедолаги, велел ассистентке наложить швы, а сам, как был, в зеленом халате и в зеленой хирургической шапочке, не снимая с рук резиновых перчаток, взял из-под операционного стола свой «Калашников» и за двадцать минут перебил человек пятнадцать нападавших. Причем укрыться там было практически негде — три палатки да две санитарные машины. Темноту, правда, он задействовал очень грамотно.
Когда мы подоспели на выручку, делать там было уже нечего. Я прямо обалдел, когда утром проанализировал ситуацию. И главное — ничему он специально не учился, ни на что такое его никто не натаскивал. Нутро было соответствующее. И тут я понял, что наша команда без него существовать просто не может. Да и врач в такой группе, как наша, а тем более хирург, — человек далеко не лишний. Я предложил ему перейти к нам. К моему удивлению, Док легко согласился — видно, и сам чувствовал, что не хирургом родился. И с тех пор не пропустил ни одной нашей операции. И как заговоренный — без единой царапины. Мы, правда, его подстраховывали, но и сам он работал очень даже грамотно и быстро набирал хватку. Возраст, конечно, был не тот, чтобы из него получился такой скорохват, как Боцман или Трубач. Но зато у него было еще одно золотое качество, которое по-настоящему я оценил лишь позже.
Он был не просто добродушным человеком, но еще и как бы умиротворяющим. В его присутствии на корню засыхали мелкие стычки, готовые вспыхнуть между нашими же ребятами, — а это бывает, когда люди подолгу на нервном пределе. Он любил нас, как младших братьев, а мы любили его. Такой вот он был, наш Док — капитан медицинской службы Иван Перегудов.
Когда мы спустились, наконец, на дно ущелья, все там оставалось таким же, как час назад, когда, заметив приближающийся «лендровер», нас вызвал красной ракетой оставленный наверху, на стреме, Артист. Рядком лежали спеленутые боевики, поодаль — наши, все восемь, тоже связанные. Два трупа мы оттащили в сторону и прикрыли каким-то рваньем.
Наших мы не то чтобы не успели развязать, на это времени хватило бы, но что-то помешало мне это сделать сразу. Не знаю что. Понятия не имею. Внутренний голос. А своему внутреннему голосу я привык доверять.
Трубач встал в сторонке со своим кольтом и «Калашниковым» на плече — страховал. Тимоха — с другой стороны. Док принялся осматривать вещи наших — какие-то сумки, вроде спортивных, коробки с ручками — как автомобильные холодильники, только светло-желтого цвета. А я подсел к их старшему.
— Кто вы? — спросил я.
— Капитан медицинской службы Труханов. Прикажите нас развязать.
— Сейчас развяжем, — пообещал я. — Что за люди с вами?
— Моя команда, медики.
— Почему у вас нет документов?
— Мы выполняем особое задание командования.
— Мы тоже выполняем особое задание, но документы у нас есть.
— У нас задание максимальной секретности.
— Какое?
Он даже позволил себе повысить голос:
— Вы что, не поняли, что я сказал? Задание сверхсекретное!
Ему было лет сорок. Мужик как мужик. Лицо круглое, сильно обветренное и загорелое, как у людей, которые все время проводят под открытым небом.
Нормальный вроде мужик, но чем-то он мне не нравился. Гонор — само собой. Но что-то еще было. Взгляд бегающий какой-то. С чего бы?
— Кому непосредственно вы подчиняетесь? — спросил я.
— Этого я не имею права вам сказать.
— Тогда скажите то, на что имеете право.
— Я ни на что не имею права. А если будете продолжать свой допрос, пойдете под трибунал!
— Что-то больно часто сегодня у нас идет речь о трибунале, — заметил я. — Вы — второй, кто мне этим грозит. Всего за сорок минут.
— Вы развяжете меня, наконец, или нет?
— Пока — или нет. Не выступайте, капитан. Если бы мы не появились здесь, эти сыромятные ремешки были бы у вас не на руках и ногах, а на горле. Вам не кажется, что со своими спасителями следует обращаться поделикатнее?
Он хотел что-то ответить, но в этот момент меня окликнул Док:
— Сережа, взгляни-ка, что я тут нашел!
Док был единственным, кто не признавал прозвищ, а обращался ко всем по имени: Сережа, Сеня, Дима, Олежка. В обычное время, конечно. На операциях — там другое дело. Там не назовешь Трубача Колюней — он просто не поймет, что это к нему обращаются.
