Эльмира Нетесова - Стукачи
— К чему тебе, полудурку, грамота? Ты взгляни на себя! У тебя на харе клеймо Дурака. И так мозгов с рожденья не имел, теперь и вовсе, даже дурь растеряешь. Остепенись, опомнись, у тебя семья! Чего, как шлюха, мотаешься по клубам, кого там не видал? Знаю я эти лекции да секции. По углам заживаетесь, прохвосты шелапутные! Нет на вас угомону. Никакая узда не держит. Иль меня тебе не хватает, иль не нагулялся? Зачем было жениться? Таскался бы себе до стари, как последний кобель! И не ломал бы жизни нормальным людям.
— По себе судишь? Я не таскаюсь. По молодости этим не баловался, теперь и вовсе ни к чему. Не зли, дура! Не выводи из себя. Я что — пьянствую, дерусь, обижаю кого? Сама видишь — занимаюсь. Без грамоты нынче никуда не сунешься. А мне, может, надоело в грязи ковыряться. Думаешь, легко на тракторе мантулить? А подучусь, подыщу, где полегче, чтоб и заработок хороший был. И время оставалось бы на дом и на тебя. Пока годы не ушли — наверстаю. И нечего тут горло драть. Плох я, а зачем замуж вышла? Иль тебе важно было выскочить хоть за кого, чтоб в вековухах не остаться? Если нет — молчи! В семье все друг про друга думать должны. И помогать. Не дурью и не бранью. А будешь орать — долго не потерплю. Разойдемся, как два котяха в луже. И все. Живи сама по себе. И мне не моги больше указывать. Не то рога на жопу заверну! — грозился Кешка.
Валька выла в подушку. Ей было до слез обидно, что уже на вторую неделю после свадьбы Кешка пошел от нее на лекции.
Баба ругалась, умоляла, просила мужика не позорить ее. Но все бесполезно. Кешка каждый вечер ходил на занятия, не пропуская ни одного. И Валька решила проследить, подсмотреть, чем занимается на лекциях полудурок.
Она тихо подошла к клубу. Вокруг ни души. Баба прислушалась. Потом неслышно отворила дверь, вошла.
На скамейках сидели парни, девки, молодые мужики и бабы, даже старики. Внимательно слушали человека, говорившего об экономической политике государства. Люди слушали молча, напряженно.
— Ты хоть что-нибудь понимаешь? — увидела Валька свою мать.
— Ни шиша, — призналась та откровенно.
— А чего сидишь тут?
— Жду. Может, что интересное расскажет. Не зря люди сюда ходят.
На мать с дочерью зашикали со всех сторон. И они замолчали.
Вальке было неимоверно скучно. Ей хотелось уйти, но она побоялась привлечь к себе внимание, а потому сидела, ждала, когда закончится лекция, когда устанет лектор.
Ноги бабы закоченели от холода. Она давно прокляла свою затею. И решила никогда больше не следить за Кешкой. Его она увидела сразу. Он сидел в первом ряду и не заметил ее, даже не оглянулся.
Баба не выдержала, когда холод подкрался к самому нутру, она, пригнувшись, тихо вышла и побежала домой без оглядки.
Пока муж вернулся, она разогрела ужин, приготовила постель. И ни слова упрека не высказала ему, как никогда раньше — за целый месяц. Зареклась. Поверила впервые в жизни.
Кешка учился усердно. Постигал грамоту. Теперь он с домашними говорил через губу. И нередко спорил с отцом о смысле жизни, назначении человека, о политике государства, экономических отношениях. И, уловив некомпетентность человека, высмеивал:
— Живешь, как крот, в хлебе и картохе. Коль пузо набито — хорошо, всем доволен, а нет — все клянешь. А человек должен жить красиво. Ведь у него, окромя брюха, голова зачем-то имеется! Какой он соображать обязан. И в жизни не только запах хлеба, а и сюиты, оперы, камерную музыку слышать.
Старик от удивленья челюсть чуть не до колен ронял. Он таких слов отродясь не слыхивал. Ну и дела! Сын в науке зиму не проучился, а сколько всяких заковыристых слов знает. И спрашивал Кешку:
— А что такое камерная музыка? Тюремная небось? Так как я мог ее слухать, коль, Господи сохрани, не был там.
— Камерная — значит, классическая. Особая. Для тонких душ она. И тюрьма тут ни при чем. Камерная, она, как тихий звон, какую не ухи, сердце слышит.
— Выдумляешь! Эдак всяк свое услышит, а как плясать вместе? Один — барыню, а другой в хоровод встанет? Не-е-е, мое, что все слушают.
То-то и оно, не дано коню летать. Нету у него крыльев, — усмехался Кешка.
Когда тебе срать нечем станет, погляжу, какую музыку услышишь! Мы — мужики, без премудростев, пpoстo жили. Единой наукой — в труде извечном. И сыты были. Как вы сможете — поглянем, — серчал отец.
— Без руководства жили. Всяк своим умишком. От того скудость развелась кругом, темнота, бескультурье, что дальше своей деревни света не видели.
— Зато нынче путешествуют. Аж до Колымы! Уж куда только не впихнули наших мужиков! Вон, Ананьева, на край света согнали. В зону! Где одни звери живут. А за что? Кому мешал человек? На что надо было изводить его? Нет, раньше такого не слыхали. Нехай темно жили, а греха боялись.
Кешка умолкал ненадолго. Но потом снова распускал хвост и хвалился ученостью перед домашними:
— Вот ты, папань, знаешь, к примеру, что в городах уже печек нет. И греются люди от парового отопления.
— А едят они тоже от пара?
— На электричестве готовят…
Старик умолкал. А Кешка, победно задрав нос, продолжал:
— Чисто живут. Культурно. Скоро и в деревне так настанет. Как начальники заживем. Без грязи и навозу…
Валька дурела, слушая Кешку. Надо ж, какой грамотей стал! Больше папани знает теперь. Его хоть сейчас председателем колхоза можно ставить. Вовсе перестал быть деревенским ее мужик.
Но председателем колхоза Кешку не назначили. Привезли, ближе к весне, серьезного человека. В очках и галифе. Он приехал на машине, вместе с начальством. И на собрании колхозников, срочно созванном по этому случаю, сказал о себе коротко, предупредил, что от каждого потребует дисциплину и производительность, честность и трезвость. Обронил не без умысла, что прогульщиков и разгильдяев не потерпит в хозяйстве.
А уже через два дня вызвал на правление колхоза кладовщицу-старуху и бригадира полеводов за опоздание к началу работы на пятнадцать минут. Потребовал от правления страшного заявления на обоих нарушителей дисциплины в суд для привлечения к уголовной ответственности.
Правление заартачилось, вступилось, выгородило. Но уже на другой день все, как один, вышли на работу вовремя.
Новый председатель поселился в доме бывшего. Один. Ни с кем не сближался, ни к кому не заходил, словно держал всех на расстоянии.
Он жил бок о бок, оставаясь чужим и пришлым. Его не любили в селе. Никто его не признавал. И только Кешку тянуло к нему, как к необычному, городскому, грамотному начальнику.
Кешку влекло к нему, как муху к дерьму. Он заискивал перед приезжим. Благодарил без поручений от имени колхозников за то, что тот «кинулся на подвиг в глухую деревню развивать и отращивать сельское хозяйство страны».
Председатель потел от этих слов. И велел полудурку освободить помещение и не мешать работе.
Кешка злился. Но через полдня снова заходил в кабинет, чтоб первому подружиться с председателем. Ему так хотелось побыть хоть рядом с начальством, подышать одним воздухом, показать свою ученость, дескать, он тоже не морковкой деланый, разбирается в политике на уровне деревенской интеллигенции. И начинал с порога:
— Надысь вы говорили, чтоб я вывез на поля, что за скотником, восемь тележек фекалиев. Я уже справился. Вывез и разбросал говно по всему полю. Аж вороны задохнулись. Зато и культуры там вымахают нынче, не в пример прежним. Мы — деревенские, знаем, в нашем деле без навозу — ни шагу. Нам город кормить надо, целую страну. А потому все делаем нынче на совесть. Иначе — не можно. Руководитель у нас объявился. Грамотный, культурный. Его подвесть не должны. И страну! Чтоб с голода не умерла. Потому, коль ваша воля будет, я всю землю навозом отделаю. Пусть плодит она на благо народа и родимой партии! — декламировал Кешка.
Председатель форточку открыл, словно полудурок не только землю, а и весь его кабинет засыпал фекалиями так, что дышать стало нечем.
«Куда деваться от полудурка? Где найти спасенье от эрудиции? Как избавиться от него?» — лихорадочно думал человек, и его осенила мысль:
— Вы отняли полчаса рабочего времени у меня и у себя! Вы знаете, сколько денег отняли у государства? Кто дал вам право отрывать меня от работы по пустякам? В рабочее время нет места пустым разговорам! Этому вас обязаны были научить в первую очередь.
Кешку словно ветром сдуло. Он выскочил из кабинета, отирая вспотевший лоб, словно из бани вывалился.
Липкий страх закрался в душу. Ведь новый председатель не просто выругал, а впрямую пригрозил донести на Кешку в органы, как на вражий элемент, обкрадывающий целую страну своей болтовней.
«Вот задрыга недокормленный! Он еще и задается! Я ему об намерениях докладал, а он — в морду наплевал.
Подумаешь, занятой! — злился полудурок на председателя. И тут же себя ругал: — А не хрен было к нему соваться. Вот теперь набрешет чекистам, что я трепач, и докажи им другое. Он им — свой…»
