Андрей Воронин - Инкассатор: До седьмого колена
Орудуя веником и мокрой тряпкой, он с невеселой улыбкой думал о том, что оказался способным учеником и крепко усвоил набор простеньких аксиом, которыми сочли нужным снабдить его семья – и школа. Он не искал легких путей, всю жизнь плыл против течения, и что в итоге? Один как перст, даже квартиру прибрать некому. И ни карьеры, ни друзей – никого и ничего, чем можно было бы дорожить и гордиться.
Потом он решил навести порядок на книжных полках и неожиданно для себя наткнулся на похороненный в кипе старых газет выпуск альманаха «Фантастика и приключения» за тысяча девятьсот семидесятый год. Это была огромная книга в твердом, обтянутом материей переплете, с фотонным звездолетом на обложке, тяжелая, распухшая, изрядно потрепанная. Это была любимая книга его детства, которой он очень дорожил и которую считал безвозвратно утраченной. Вернувшись домой с войны и не найдя ее на привычном месте, он, помнится, решил, что мама дала ее кому-то почитать, пока он бегал по чужим горам, палил из автомата и вышибал мозги из этих бородатых ишаков, чеченских боевиков. Поскольку мама умерла, спросить, кому она отдала альманах, было не у кого, и Юрий смирился с утратой, благо имел по этой части богатейший опыт, да и утрата была не из тех, над которыми пристало плакать взрослому мужчине.
Тем не менее находка его очень обрадовала, и, усевшись прямо на полу посреди сопутствующего любой генеральной уборке разгрома, Юрий положил тяжелый альманах на колени и нежно огладил ладонью потрепанный матерчатый переплет. Книга казалась какой-то чересчур толстой, гораздо толще, чем была когда-то; Юрий открыл ее и обнаружил внутри тощую стопку писем.
Это были его письма – те самые, что он писал маме с войны, а потом из госпиталя. Их было совсем немного – штук десять или двенадцать. Юрий развернул веером заляпанные фиолетовыми треугольными печатями полевой почты тоненькие конверты, пробежал глазами по датам. «Интересно, – подумал он, – что же я мог писать ей оттуда? Хоть убей, не могу вспомнить. Помню только, что очень старался как-то ее успокоить, убедить, что не принимаю участия в боях, делал вид, что у меня все нормально, если не считать смертельной скуки... А она, помнится, тоже делала вид, что верит, хотя точно знала, что я вру, что десантура на войне не отдыхает и что скучать мне там не приходится. Уговаривала не поддаваться скуке, советовала читать побольше хороших книг, не ограничиваясь одними уставами, или, если читать совсем уж нечего, почаще писать ей, она будет этому только рада. А что я мог написать? Чтобы написать хотя бы две-три странички убедительного вранья в неделю, надо обладать хоть какой-то фантазией... литературным талантом надо обладать, черт бы его подрал! А с талантами у меня всю жизнь было туго, хотя мама всегда называла меня очень способным мальчиком и страшно огорчилась, когда я поступил не на филфак, как ей хотелось, а в военное училище...»
Юрий вынул одно письмо из конверта, пробежал глазами по кривым, прыгающим строчкам. В глаза ему бросилась странная фраза: «Теку, как неисправный кран, перетаскал у ребят все портянки, и все равно эта дрянь висит до колена». Он удивленно поднял брови, а потом вспомнил, что речь шла о насморке, который он очень некстати подхватил в разгар одной из операций. Об операции в письме не было, разумеется, ни слова, хотя их тогда крепко потрепали, зато насморку Юрий посвятил целый абзац. Мама тогда посоветовала на ночь напиться чаю с малиной, принять три таблетки аспирина – ударную дозу, как она это называла, – и потеплее укрыться перед сном, надев на ноги шерстяные носки. К тому времени, как ее письмо добралось до Юрия, тот уже лежал в госпитале со своим первым пулевым ранением и напрочь позабыл о насморке. Про насморк он писал маме вечером, а в третьем часу ночи их подняли по тревоге и бросили в пекло, где простуда прошла сама собой за каких-нибудь полчаса – просто, надо полагать, организму было не до нее.
Юрий аккуратно засунул письмо в конверт и озадаченно почесал переносицу, не зная, что делать с этим эпистолярным наследием. Сжечь? А где именно сжечь, позвольте узнать? В ванне? Так соседи сбегутся, пожарных вызовут... Выбросить просто так? Нет уж, это дудки! Еще какой-нибудь бомж, сидя на корточках за мусорными баками и справляя нужду, решит почитать перед тем, как употребить по назначению...
Оставлять письма в квартире Юрию не хотелось: они были бы лишним напоминанием о маме и о его неизбывной вине перед ней. И вообще, вспоминать те дни ему было тяжело, так что судьба писем была решена в два счета.
Собрав письма в охапку, Юрий пошел на кухню, выставил на середину мусорное ведро, поставил рядом с ведром табуретку, сел на нее верхом и принялся методично рвать письма в мелкие клочки. Вскоре лежавшие в ведре засохшие объедки скрылись под ворохом бумажных клочков – пожелтевших, густо исписанных. Юрий рвал письма, держа в уголке рта дымящуюся сигарету, и думал, что жизнь надо как-то менять. Впрочем, об этом он думал уже не первый год, и не второй, и даже не пятый, а жизнь шла своим чередом, не спрашивая у него ни совета, ни разрешения...
Потом Юрий покончил с уборкой, приготовил и наспех проглотил поздний ужин и улегся в постель. Было уже начало первого, в темном дворе наступила мертвая тишина, лишь откуда-то издалека – с проспекта, наверное, – доносились завывания преодолевающего пологий подъем троллейбуса. Сна не было ни в одном глазу, и он решил почитать на сон грядущий, благо счастливо обретенный заново альманах лежал на расстоянии вытянутой руки. И он взял альманах, открыл на первой странице и начал читать, все больше увлекаясь с каждой строчкой, снова превращаясь в маленького мальчика, восторженно глотающего страницу за страницей, – подвиги, приключения, неведомые миры, парусные корабли и звездолеты, красавицы и чудовища...
Потом у него устали глаза, он закрыл книгу, выключил свет и увидел, что небо за окном уже не черное, а жемчужно-серое. «Идиот», – вслух пробормотал он, уткнулся носом в подушку и захрапел, успев, однако же, заметить, что старенький электронный будильник показывает почти половину четвертого.
Поэтому не было ничего удивительного в том, что разбудил его звонок в дверь. Звонили долго и очень настойчиво; слыша бесконечные переливы электронных трелей, легко было представить себе человека, нетерпеливо переминающегося на коврике перед входной дверью и со страдающим выражением лица давящего большим пальцем на кнопку звонка. «Заткнись, сволочь», – сквозь сон пробормотал Юрий, но звонок даже не подумал затыкаться.
Юрий понял, что заснуть снова ему уже не дадут, и открыл глаза. На дворе стоял белый день, щедрое майское солнце беспрепятственно вливалось в не занавешенное окно, золотя танцующие в воздухе пылинки. Сквозь открытую форточку доносился веселый гомон ребятни, где-то играла музыка – и стрелял неисправным глушителем старый мотоцикл, недавно приобретенный парнишкой из соседнего дома и служивший предметом лютой ненависти для всего двора. В зарослях сирени лупили костяшками по столу и азартно вскрикивали доминошники. Неделю назад, перед открытием сезона, кто-то прибил к крышке доминошного стола вырезанный по размеру кусок голубовато-зеленого пластика, и теперь щелчки костяшек напоминали выстрелы из спортивного пистолета.
В дверь продолжали наяривать с тупым упорством, достойным лучшего применения. Бормоча нехорошие слова, Юрий натянул спортивные шаровары и пошел открывать. Майка куда-то запропастилась, и он решил ее не искать – сойдет и так, он у себя дома, в конце-то концов! На ходу он прихватил со стола сигареты, сунул одну в зубы и закурил, чтобы окончательно проснуться. После первой затяжки в голове у него немного прояснилось, и он задался вопросом, кому это так неймется.
Впрочем, долго ломать голову ему не пришлось, поскольку путь от кровати до входной двери был недлинный. Юрий преодолел его в шесть или семь шагов, отпер замок и распахнул дверь.
За дверью, тиская кнопку звонка, стоял Серега Веригин, веселый алкаш из соседнего подъезда, с некоторых пор взявший моду именовать Юрия другом своего золотого детства. Если учесть, что именно из-за приставаний Веригина, который был на два года старше и третировал весь двор, Юрий когда-то записался в секцию бокса, веригинские излияния насчет их старой дружбы выглядели, мягко говоря, излишними; впрочем, кто старое помянет...
Выглядел Веригин странно. Морда у него была красная, глаза тоже покраснели и слезились, усы безжизненно обвисли, руки тряслись, а на кончике нахально вздернутого носа дрожала мутная капля, смотреть на которую было неприятно. На левой щеке у него багровела свеженькая царапина, подол рубашки выбился из штанов, а в волосах застрял какой-то мусор, среди которого Юрий с удивлением разглядел несколько комков свалявшейся пыли, как будто Серега долго ползал под кроватью, пользуясь головой вместо швабры. От него привычно и остро разило перегаром, а в правой руке он держал обтерханную спортивную сумку со сломанным замком. Сумка была полупустая.
