Эльмира Нетесова - В снегах родной чужбины
— А зачем он в тюрьме?..
— Беда свалилась, родимый, как снег на голову. В начале мая, такого никто не помнил, снег пошел. Не заморозки, такое бывало, всамделишный снег, цельными сугробами на поля лег. Три дня пурга мела. Когда она кончилась, растаял снег, глянули мы на поля, а там все погибло и повымерзло. Ни одной живой травинки во всей округе не уцелело. И не только у нас в деревне, всех одолела эта напасть. Все сады облетели. Ну, поля пересеяли кое-как. Не все, конечно. Семян дали мало. Да и где их набраться на каждого? Тогда, впервые за все годы, не смог колхоз сделать план, сдать хлеб, картоху властям. Пересеянное не все доспело. Что собрали — вернули взятые в долг под урожай семена. Остатнее в закрома засыпали, чтоб на будущий год было чем поля засевать. Ну, а с району начальство приехало. Злее воронья. Все хорошее вмиг забыли. И, словно не ведая про случившуюся напасть весной, стали требовать сдать все зерно государству. До единого. Отец твой поначалу уговаривал начальников, убеждал, что нельзя колхоз разорять, что на будущий год, если не подведет погода, за оба года одним махом рассчитается. Да кто его слушал? Пригнали с району машину и к амбарам — хлеб забрать. Отец уперся и ни в какую. Не велел отдавать. Крик поднял на всю деревню. Назвал начальство дураками, безмозглыми, грабителями и еще как-то по-ученому обозвал. Но не помогло. Хлеб силой забирать стали. Твоя мать баб собрала зерно отстоять. С вилами пришли. Да что там бабы? Мужиков, какие за отца вступились, всех до полусмерти избивали, звери лютые. Баб — и подавно. Разогнали по домам. Родителей твоих, как зачинщиков бунта в деревне, за оскорбление властей, укрывательство хлеба, невыполнение плана по сдаче зерна этой же ночью забрали из дома и без суда увезли на Колыму. Вначале и впрямь расстрелять решили. О том всей деревне объявили. Чтоб запугать. От стара до мала. Чтоб никто не смел больше с властями спорить. И своего добились. Кому терять башку охота за колхозное? Да гори оно синим пламенем, решили люди и остыли к земле. Власть возненавидели: которые бусурманами в деревнях грабят. Оттого и уезжать начали. Особо молодые. Кто устал от трудов наших и горя. В городах завсегда прокормиться легче.
— А родители? — напомнил Колька.
— Они, бедолаги, уже с жизнями прощались. Да нашелся человек, какой вынес их жалобу на волю. Отправил самому большому начальству — в Кремль! Сталину. Тот, видать, получил ее. И помиловал от расстрела. Заменил его сроками. Твои родители писали, за что им тюрьму оставили, — вытерла слезу бабка. — За поношение властей и организацию массового беспорядка в деревне. По двадцать пять лет…
— А сколько прошло?
— Половина скоро будет. Как исполнится тебе четырнадцать — еще половина их срока останется. От полуторалетнего их забрали. И Сталин не за прошлые заслуги пощадил, а тебя не решился осиротить на всю жизнь. Ради тебя не дал расстрелять. Так в его ответе было сказано.
— Сколько ж мне будет, когда их освободят? Вот это помиловал!..
— Мне не дожить. Но ты уж совсем большим будешь. Отцом чьим-то, мужем. Уже в самой зрелой поре.
— Разве это не сиротство? Ведь это вся жизнь без них! А за что? — впервые тогда сдавил руки в кулаки. И не сумел удержать хлынувшие злые слезы.
— Не плачь, солнышко мое. Самое тяжкое уже минуло. Ты подрос. Они — в тебя перешли. Поначалу несносно было. Я чуть не свихнулась. От горя. Ты совсем маленьким был. Деревенские поотворачивались с перепугу. Не то что заходить, здороваться с нами боялись. Забыли все доброе, врагом народа и меня обзывали. Бывало, хлеб замешивала не на воде — на слезах. Жить не хотелось. Ради тебя все выдержала. Не приведи Творец помереть, ты и вовсе никому не нужный останешься. Даже родня отвернулась от нас, как от прокаженных. Насовсем…
— Дураки они! — вырвалось невольно у мальчишки.
— Три зимы ждала я весточку от детей. Уж не чаяла получить. Думалось, загинули насмерть. Но Бог милостив! Получила я весточку. Вначале от отца. Потом и от матери твоей. Они по разным зонам. Даже адресов друг дружки не знали. Я помогла им списаться. Нынче уже легче. От обоих письма идут. Кажный месяц. Я им про тебя отписываю, про деревню. Очень они переживали за нас в войну. Хорошо, что стороною обошла. Не опалила. Не снесла бы я того лиха. Так и отписала обоим, мне не тот враг страшен, что напал с Германии, а тот, — какой начальством зовется, над головой, в районе живет, — всхлипнула бабка. — За то письмо прикатили с района на машине к нам. Уже после войны. С ранья пожаловали. Ты спал. А меня в сарай вызвали. Всю излаяли. По лицу били. Участковый наш. И все грозил: мол, не замолкну, тоже на Колыму упечь можно. К твоим родителям под бок. Я уж себя заставила смолчать. Что ему, псу облезлому, стоило исполнить обещанное, коль не устыдился меня, старую, по лицу хлестать? Но с той поры поняла, что письма наши все читаются. И сторожкой стала, чтоб беды не принести детям. И лишнего не добавляла в весточки.
— А кто они нынче? — спросил Колька.
— Отец твой поначалу трассу строил Колымскую. Потом его на рудник отправили. Там он четыре года тачку с рудой возил. Потом его бригадиром сделали. Видать, хорошо справляется. Теперь у него десять бригад в подчинении. Пишет, что зарабатывает хорошо. И когда приедет, новую избу построит. Большую и светлую. Теплую и красивую. Ну, да это дай-то Бог! — перекрестилась бабка.
— А мама? — напомнил Колька.
— Она поначалу тоже трассу строила. С бабами. Видать, там баб и мужиков не различали. Но заболела. Простыла шибко. И ее, узнав, кем работала до зоны, отправили в зверушник норок каких- то выводить. Я не знаю, кто они такие. В нашей деревне отродясь их не видели. Так вот она это делает и теперь. Пишет, что там ей легче и сытней. Может, до воли дотянет…
— А почему ты никогда их письма мне не читала?
— Маленький ты был. Боялась, что лишнее болтнешь деревенским. Народ нынче испаскудился. Вовсе не тот, какой ранее был. Зависть подпортила. А ведь Лизавета, твоя мать, деньги хорошие шлет, чтоб ты и я не бедовали ни в чем. Без отказу жили. Я про то даже родне не сознаюсь, не сказываю, что подмогу получаю с Колымы. Чтоб ничего у нас не просили. Прознай они про то, просить станут, на нужду жалиться. А когда мы в ней были, кто выручил? Все позабыли. То-то и оно, соколик мой. И ты умным будь. Не раскрывай сердце людям, не верь никому. Не болей за других, как отец. Про себя пекись. Здоровее будешь.
Эта бабкина наука в кровь и в плоть засела с детства. Колька был жадным и молчаливым. У него не было друзей. Он перестал замечать родню. И всегда с ненавистью смотрел на участкового, изредка приезжавшего в деревню из района.
Колька и сам не знал, когда начал следить за ним, карауля всякий его шаг. Не задумав ничего, он не сводил с него глаз и бегал по пятам неслышной тенью.
Участковый ходил по селу хозяином. На одних покрикивал, с другими шептался или разговаривал нарочито громко. Кольку бросало в дрожь от его голоса. Руки сами хватали булыжник поувесистей. Но кинуть им пока не рисковал. Словно что-то удерживало.
Участковый приезжал на бричке, которую оставлял возле кузницы. И однажды, улучив момент, когда кузнец отлучился на обед, выбил пацан обе чеки из осей в колесах. Стал ждать. Что же будет?
Участковый вернулся в сумерках. Сел в бричку, не поглядев, не проверив. И выехал на большак, ведущий в район.
Лошадь от удара кнутом взяла рысью и понеслась без оглядки, закусив удила. Она не остановилась, когда, подскочив на выбоине, соскочило с оси колесо. Бричка, затрещав, осела на бок.
Участковый натягивал вожжи, пытаясь остановить лошадь, кричал, но бесполезно. Кобыла, роняя пену, неслась оглашенно.
Второе колесо слетело внезапно, ухнув в рытвине. Бричка вывернулась в канаву, полную, дождевой воды, накрыла участкового с головой. Лошадь умчалась налегке.
Никого не оказалось в это время на дороге. Участковый пытался выбраться из брички, но та была тяжелой, сделанной добротно. Что-то выбить, выдавить не получилось, и участковый захлебнулся в воде, так и не сумев выбраться из канавы.
Об этом в селе узнали на следующий день. Никто и не подумал, что случившееся не было случайностью. Уж тем более никто не увязал смерть участкового с Колькой, который, узнав о гибели, равнодушно отвернулся. И даже бабке не признался, что отомстил за нее и за себя.
