Сергей Зверев - Жиган и бывший мент
Панфилов так глупо предпочитал не рисковать. Он прокатился по кругу, мороча своим преследователям мозги и словно предупреждая, что заметил слежку и сейчас примет меры против них. А сам всю дорогу вспоминал все свои «фирменные» приемы, с помощью которых он выигрывал в детстве.
Наконец он вспомнил именно то, что ему нужно было сейчас. Выбравшись из вагона на одной из станций, он отправился к переходу на другую линию, чутко прислушиваясь к гудению отходящих и подходящих электропоездов. Он шел не спеша, поджидая момент, когда появится электропоезд.
Метров за пятьдесят до спуска в зал он уловил характерный шум двух одновременно подъехавших поездов, шедших в противоположных направлениях. Панфилов резко увеличил скорость, побежал, отсчитывая секунды, чтобы успеть.
В зал он ворвался за две секунды до того, как двери вагонов должны были закрыться.
«…закрываются!» — услышал он конец фразы, бросаясь налево и ныряя в уже почти сомкнувшиеся двери. Поезд начал набирать ход. Константин был уверен, что его преследователи не только не успели сесть вслед за ним, но даже не знают теперь, в каком из двух противоположных направлений он поехал, в какой из двух поездов он сел.
Словом, эту игру он вновь выиграл.
Осталось получить бандероль и обмануть при этом тех, кто его непременно будет поджидать. Теперь, когда Константин продемонстрировал, что заметил слежку, они, возможно, будут действовать по-другому, более жестко… Но кто мешает им с Макеевым тоже действовать по-другому, не ломиться в ловушку, а поискать обходных путей?
…С извещением на получение бандероли так никто на Главпочтамт и не обратился. Глебу Абрамовичу доложили, что Гвоздев явился на Главпочтамт и его зафиксировали. Услышав же о том, что Гвоздеву удалось уйти из-под наблюдения, Белоцерковский сильно разгневался.
Он наорал на своего нового исполнительного директора, предсказывая ему точно такую же судьбу, как и у его предшественника, с той только разницей, что порешит он его сам, своими руками. Тот пятился под напором шефа, разводил руками и твердил, что наблюдение за почтамтом ведется круглосуточно, но Александр Гвоздев больше не появляется, за бандеролью не идет.
Это раздражало Белоцерковского больше всего. Он не понимал логики поведения противника и поэтому чувствовал себя не в своей тарелке. Он привык анализировать и просчитывать ходы противника заранее.
А тут просчитывать было абсолютно нечего, потому что противник не давал о себе никакой информации.
Злился Глеб Абрамович несколько дней, пока не сообразил. Мысль, которая пришла ему в голову, была элементарной, и он даже дыхание затаил в страхе. Немедленно вызвав исполнительного директора, он приказал ему отозвать бандероль и принести ее ему лично.
С замиранием сердца он ждал результата.
И дождался. Именно того, чего и опасался, — сообщения о том, что отправленная им бандероль на Главпочтамте не обнаружена. Почтовики разводят руками, матерятся, но бандероль найти не могут.
Такое иногда бывало, признавались почтовики, народу много работает, иной раз в лицо друг друга не знаешь. Мог кто и чужой под этой маркой в хранилище проникнуть.
А если похитителю был известен номер извещения, он без особого труда мог найти, что его интересовало…
Глеб Абрамович заскрипел зубами и тяжело упал в свое кресло.
Он понял, что проиграл.
Глава 26
Получив кассету, Панфилов с Макеевым позволили себе отпраздновать это событие.
Позвонив в Париж Лилечке Воловик, Макеев заявился в свою квартиру, звякая бутылками и распространяя запахи копченых закусок и соленой рыбы.
Выпить Константин не отказался, а вот предложение Макеева посмотреть, что, собственно, на той кассете, которую они с таким трудом добыли, он проигнорировал.
Никакого желания смотреть сцену убийства, заказанного человеком, которого Панфилов ненавидел даже после того, как сам его убил, у него не было. Тем более что с Генрихом Львовичем, жестокое убийство которого здесь было запечатлено, Константину приходилось встречаться и разговаривать…
Нет, он не хотел ворошить прошлое в своей памяти, ничего хорошего это Константину не обещало. Он начал привыкать чувствовать себя человеком без прошлого и не хотел отвлекаться от этого чувства.
Макеев уединился в соседней комнате перед телевизором.
До Константина доносилось только какое-то непонятное сопение, словно Макеев вдруг простудился и стал дышать в десять раз громче. Но через какое-то время до Панфилова дошло, что он слышит сопение вовсе не Макеева. Это была звуковая дорожка на записи, которую смотрел пьяный Макеев, включивший звук на полную громкость.
Кроме этого сопения, почти ничего не было слышно, иногда только раздавались какие-то приглушенные звуки вроде шаркающих шагов.
Вдруг хриплый мужской голос оглушительно громко произнес:
— Толкните его! Да не тяните же резину, толкайте!
Панфилов хотел пойти в соседнюю комнату и дать Макееву в глаз, но больше никаких фраз и криков не последовало. Лишь сопение снова участилось, а потом замерло, словно кто-то задержал дыхание.
Потом послышался тяжелый вздох и характерный ровный шум чистой пленки без записи. Стало понятно, что запись кончилась.
Макеев появился в комнате бледный и совершенно трезвый. Он сел напротив Панфилова, не глядя на него, налил себе стакан водки и залпом выпил.
— Ну? — спросил Панфилов. — Не зря мы за ней гонялись?
— Там есть крупный план лица этого человека.., которого сбросили вниз, — пробормотал Макеев. — Его трудно будет не узнать, хотя,..
— Что? — спросил Панфилов. Он понял, почему Макеев споткнулся на этой фразе.
— Хотя таким его, наверное, никто прежде не видел… — закончил Макеев.
— И еще там, оказывается, была женщина, — добавил он после некоторой паузы. — Она сама прыгнула… Вместе с ним.
Их никто не толкал. Это она его туда.., в этот расплавленный металл. Она его уговорила, словно мать ребенка. И — вместе с ним…
— А-а-а, — саркастически протянул Панфилов, у которого этот разговор вызывал почему-то лишь раздражение. — Это любовница Генриха Львовича. Она пропала одновременно с ним.
Он посмотрел на Макеева с нескрываемой иронией и добавил:
— А на тебя, я вижу, эта маленькая документальная повесть произвела сильное впечатление… Вот уж не думал, что ты такой впечатлительный… Может быть, нам отказаться от своей затеи, пока не поздно? А то потом от впечатлений некуда деться будет!
— Пошел ты! — обиженно ответил Макеев, налил себе еще стакан водки и опять залпом его выпил, забыв о закуске и лишь занюхав своим кулаком.
Ему хотелось захмелеть и забыть сцену, которую он только что видел на экране телевизора. Но голова оставалась слишком ясной, а искаженное ужасом лицо Воловика со взглядом, устремленным на стоящую рядом с ним женщину с глазами испуганного младенца, не забывалось, вновь и вновь возникая перед глазами.
Он налил себе еще стакан, но пить не стал, а только уставился на него недоуменным взглядом, пытаясь понять, почему водка на него не действует.
* * *…Лилечка Воловик примчалась из Парижа так скоро, что можно было подумать, будто Париж — это ближнее Подмосковье.
Она вцепилась в кассету мертвой хваткой и не хотела ни на секунду выпускать ее из рук Панфилов хотел ее отпустить, поскольку она ничего не могла говорить и думала только о том, как она будет сейчас разговаривать со своими юристами и сколько времени уйдет на оформление всех необходимых документов по наследству.
Константин был уверен, что Лилечка их не обманет и расплатится за сделанную для нее работу. Пусть только не сдержит слова — уж он найдет аргументы, чтобы заставить ее платить! Деликатничать с этой озверевшей от предвкушения огромных денег самкой он бы не стал. Уж он напомнил бы Лилечке, как хладнокровно она приказала отправить на тот свет своего пасынка!..
Но Макеев оказался предусмотрительнее Панфилова. Он не отпустил ее до тех пор, пока она не написала ему расписку на обещанные два миллиона долларов.
Никто и никогда не сможет ответить, что повлияло на Лилию Николаевну Воловик-Симонову, то ли туманные намеки Макеева на методы, которыми была добыта пленка с записью, то ли содержание самой записи на этой пленке, но Лилечка выплатила половину обещанной Макееву с Панфиловым суммы намного раньше, чем вступила в права наследования всем, что оставил после себя Генрих Львович. Ровно через неделю она принесла им чек на один миллион долларов, радостно сообщив, что едва разнесся слух о том, что она все-таки получит зависшее было наследство, как ей повсюду открылся необычайно свободный кредит. Все, буквально все, были готовы теперь помочь ей деньгами, причем в любых размерах.
Вот и этот миллион долларов любезно предоставил ей один из самых старых и самых верных, как он ей сказал со слезами на глазах, друзей Генриха Львовича, Глеб Абрамович Белоцерковский — весьма и весьма приятный мужчина, очень энергичный и очень подвижный.
