Дмитрий Вернидуб - Полынь и порох
– Пока только Северной группы войск.
Полковнику Федорину очень не понравилось выражение «мой старый друг». Но, похоже, Шулль собирался действовать по принципу: «Кто старое помянет, тому глаз вон». Раньше лейтенант немецкой разведки, держа его на крючке, вел себя гораздо надменнее, ограничиваясь устной передачей небольших просьб от майора фон Бельке. Видимо, для немцев ситуация действительно круто изменилась.
– Ну, это почти одно и то же, – продолжал Шулль. – По моим сфедениям, именно Походный атаман яфляется знаменем, под которым сефодня хотят сплотиться казаки. Мы предлагаем фашему лидеру помощь.
– Это потому что с большевиками не сговорились? – усмехнулся полковник.
– Да. Эти неблагодарные сфиньи подбифают наших гегемоноф на рефолюцию.
– Ха-ха! Кайзер купил топор для собственного сука! Очень мило!
Шутка лейтенанту понравилась. В каюте полковника он произнес:
– У русских есть еще одна хорошая послофица: «Что посеешь, то и пожнешь». Однако, чтобы фоефать, нужно оружие, а чтобы его покупать, нужны деньги. Фы понимаете, о чем я…
– Еще бы. Только не надо было фон Бельке играть в двойную игру и доверять подъесаулу Ступичеву столь серьезную операцию. Он предал и вас, и красных, и даже себя.
– Откуда вы знаете?
– Ступичев здесь, на пароходе. В трюме сидит.
Пенсне чуть не свалилось с мясистого носа лейтенанта.
– А золото?
– Золото… Одна половина в надежном месте. А другая – у начштаба Южной группы полковника Смолякова, черт бы его побрал.
Обалдевший немец перекрестился.
– Значит, фсе ф одних руках?
Федорин хмуро посмотрел на собеседника и покачал головой:
– И даже не на одной стороне. У нас со Смоляковым серьезные разногласия. Тут вопрос, кто кого уберет, не более и не менее. Его люди по поручению генерала Алексеева выследили Ступичева и изъяли груз. Теперь ждем-с.
– Чего? – не понял Шулль.
– Третью сторону – добровольцев.
Немец долго смотрел на реку в окно каюты и повторял под нос: «Дон… Дон… Дон…»
– А знаете что? – обернулся он, приняв решение. – Мне пора ехать. Фсе ранее предлошенное фам остается в силе. И даше более тофо. Я позабочусь. А фы настраифайте Походного атамана на крупную сделку, ф полном объеме и даже с афиацией. С Алексеефым и Деникиным мы устроим перегофоры, а там посмотрим. Гут?
– Гут. Ступичева убрать?
– Пока нет. Мошет, еще пригодится. Кстати, а где связной Ценципер?
– Когда наши подъесаула брали – пристрелили.
– Тем лучше.
– Хотел спросить, господин лейтенант, а как вы здесь оказались?
Шулль загадочно улыбнулся:
– Так же, как и фы, по воде. Федь если казаки на пароходах ходят, почему германская разфедка не может баркас нанять?
Сидя в трюме парохода «Москва», Валерьян Ступичев точно решил, что сбежит от Федорина при первом удобном случае. Во чреве железной колесной посудины подъесаул оказался сразу после того, как стало ясно, что в тайнике золота нет. Ни одного ящика. Мучительный вопрос, кто все оттуда забрал, не давал покоя ни днем ни ночью. Правда, определять, какое на дворе время суток, Ступичев мог только по приходу приносящего баланду часового да по смене караула у люка, ведущего в трюм. День и ночь на неопределенное время сменились гулкой сырой темнотой. Время шло, а судьбой арестанта никто не интересовался.
Последний разговор с полковником Федориным закончился ударом в зубы, нанесенным Валерьяну полковником Гущиным.
Гущин, истерически визжа, называл Ступичева гнидой и свинячим поносом, требуя «колоться», куда делись государственные ценности. Но подъесаул и сам бы кому угодно выпустил кишки, чтобы получить ответ на этот вопрос.
«Скорей всего, Васька-сволочь стибрил, – думал Ступичев, – больше некому. Ценциперу про схрон не говорили, да и труп он. Ай да Компот! Не компот, а целый пунш с лимонадом. Ну ничего, вот вырвусь отсюда, найду и глотку перережу этой мрази, медленно и с прибаутками. Молодой придурок с таким подарком судьбы далеко не уйдет. Хуже, если это не он».
Худшее заставило себя немного подождать. Безызвестность тянулась и становилась невыносимой. Валерьян даже стал заговаривать с часовым, чтобы не свихнуться от собственных мыслей. Однако часовой-казак обнаруживал жуткую нелюдимость. Видно было, что не страх перед приказом и наказанием заставляет станичника держать рот на замке, а врожденные угрюмость, подозрительность и тугодумие. На все вопросы страж отвечал односложно: «Да», «Нет» или просто «Хы!»
Но однажды на палубе у люка раздались четкие частые шаги, и в трюм спустился Федорин.
– Расстреляете скоро? – нагло спросил Ступичев, поправляя давно утративший четкость пробор.
Крысоликий полковник зажег керосиновую лампу и уперся глазами-буравчиками в лицо арестанта.
– А что, надоело ждать?
– Надоело.
– Жаль, конечно, но заезжавший недавно немецкий лейтенант попросил пока не спешить. И знаете что? Я, по доброте своей, согласился.
– Шулль был тут?
– Представьте себе. Бедняга потерял из виду донской золотой запас и очень беспокоится. И не только он.
Ступичев ухмыльнулся:
– Сочувствую.
– Зато я теперь знаю, где вторая часть, – Федорин нервно подвигал усиками-бабочкой. Мягкий голос его в момент зачерствел. – Угадаете?
– Нет.
– У полковника Смолякова, мать его! А вы еще живы и баланду мою жрете в тишине…
– Я же сказал, что надоело. Кстати, вы забыли о холоде и сырости.
– Наглец. Ну да ладно, слушайте сюда. Походный атаман собирается вместе с Заплавской группировкой город штурмовать. Естественно, я и штабные будем с ним. Ваша задача: вместе с моими людьми любыми методами установить местонахождение смоляковского схрона. После всех причастных уберете лично.
– Значит, я свободен?
– В пределах нашей видимости. И, чтобы у вас не возникало маниакальное желание сбежать, обещаю: свою долю вы получите. Ну что, добрый я человек?
– Чрезвычайно, – сказал Валерьян, рассматривая усики полковника и прикидывая, кто кого, в конце концов, из них пристрелит: Федорин его или он Федорина. Вывод немного успокаивал: «Шансы примерно равные».
Назвав Ираклия Зямовича Ценципера чокнутым диверсантом, Алешкин однокашник Женька Денисов был весьма близок к истине. Основную часть истины составлял диагноз доктора Захарова: маниакальная шизофрения, сопровождающаяся бредовыми галлюцинациями.
Ценципер явился в полевой госпиталь Южной группы, возникнув, как тень отца Гамлета, из предрассветной степи. Казаки-кривянцы, приняв шатающуюся, перемазанную в грязи фигуру за раненого интеллигента-беженца, препроводили фотографа к дежурным сестрам милосердия. Сестры записали в журнал, что инженер Горский получил огнестрельную рану в шею навылет, и у него нагноение. Раненого обработали и положили в углу на пол дожидаться Владимира Васильевича. Там его, бессвязно бормочущего, обнаружила Уля. Ценципер был в крайней степени истощения физических сил. Прежде чем он начал оживать, прошло больше двух суток, за которые выставленный около него караул успел расслабиться и привыкнуть к мысли, что сбрендивший полутруп, призывающий какого-то сторожа, деться никуда не может. Но на третий день к Ираклию Зямовичу вдруг вернулся разум, хотя и ненадолго.
Придя в сознание, мастер фотографического портрета осознал, что находится не у красных, не у себя в студии, и тем более не у вдовы Семеновой, в доме которой его чуть не пристрелили. У вдовы, купившей-таки себе поросячий выводок, он провалялся еще сколько-то дней, а потом, почувствовав себя лучше, сбежал. Чувствуя себя глубоко несчастным, обобранным до нитки, Ценципер ринулся к аксайскому вокзалу, собираясь ехать в Новочеркасск. Там, лежа на скамейке, он снова вступил в горячечный мысленный спор с кладбищенским сторожем, хрипя и ругаясь.
Красноармейский патруль плевать хотел на «мертвецки пьяного» оборванца, но кладбищенский сторож вдруг потребовал, чтобы фотограф «не отхренобачивал кренделей», а «внял глаголящим антихристам».
Патрульные красноармейцы-рабочие из ростовской Нахичевани между собой материли предателей – немецких камрадов и говорили, что выбитые из Новочеркасска сволочи-казаки накрепко засели в Заплавах, собрав целую армию, а на пароходах с пушками по Дону плавает их гадский Походный атаман, которому Грушевские шахтеры давно мечтают выпустить кишки.
«В Новочеркасске они всех, кого только поймают, к стенке ставят. Я видел. И это еще по-божески, – утверждал старший патруля. – Я бы всю эту буржуйскую кодлу…»
Но узнать планы красногвардейца насчет искоренения контрреволюционного элемента Ценциперу не довелось. Мерзкая, опухшая от пьянства рожа сторожа нагло вползла в сознание, заявив: «Что, домой захотел, недобиток? Поезжай, поезжай, тебя там за ноги подвесят. Не хочешь? Тогда кайзеру пожалуйся, челобитную подай. Он тебя, убивца, вознаградит, – сторож гадко захихикал, – золотишком из могилки!»
