Олег Приходько - Запретная зона
— Две морщины у него — от носа к губам.
— Уголки губ приподняты? опущены? горизонтальны?.. Шея средняя. Средней толщины. Выступание кадыка нормальное.
— Так?
— Да.
— Что-нибудь еще?
— Да. Волосы гуще… и седина — вот тут, у пробора…
Поначалу уверенная в том, что хорошо запомнила его внешность, Бобровникова терялась при появлении на экране каждого изображения головы, волос, лба, бровей, глаз, губ, рта, зубов, подбородка, ушных раковин, шеи… Покончив с головой, перешли к конечностям. Фаланги пальцев, контрактуры, утолщения суставов, наличие профессиональных мозолей, следов порезов. Потом искали походку и осанку; мимику и жестикуляцию, голос по высоте, тембру, частоте, силе… Определяли характерные особенности речи, одежды, пытались вспомнить особые приметы» и «броские признаки», но их не оказалось.
— Возьмите пропуск. Выход найдете?
Криминалист оставил экран включенным. Илларионов курил, вглядывался в возрожденный облик незнакомца, пытаясь найти хоть что-нибудь, способное рассказать о его профессии или прошлом, и не мог: тяжкое бремя, возложенное на него врачом ракового отделения, не позволяло сосредоточиться. А может быть, это такой человек. Бывают же совсем безликие, никакие люди?.. Кроме бровей шире обычного и глубоких носогубных морщин, разве что седая прядь параллельно пробору, но и таких миллион. Самое обычное лицо. Можно узнать в каждом пятом.
— Убирай в память, — негромко сказал он криминалисту. — Давайте Примитилова!
С Примитиловым сидели еще минут сорок. Портрет, составленный по его словам, оказался похожим, разве что заострился кончик носа, стал более выпуклым противокозелок на ушной раковине да опустились уголки губ. В одном и Примитилов, и Бобровникова путались одинаково: не могли вспомнить цвета глаз — не то серые, не то голубые.
Через пять минут компьютер выдал портрет человека, назвавшегося шофером Володей, составленный по показаниям двух очевидцев. Глядя на него, Илларионов подумал, что безликость эта далеко не случайна. Следов он умудрился не оставить нигде, да и в картотеке «modus operandi sistem» искать нечего — на портрете был профессионал, посланный профессионалами. Хотя домыслы Илларионова нуждались в более весомых доказательствах, чем физиогномическое несоответствие «робота» изыскам Ломброзо.
Позвонил Шевелев. Экспертная комиссия во главе с профессором Гардтом, повинуясь строжайшему запрету Швеца выносить копии документов из стен института, готова была принять представителей прокуратуры в Пущино, где с 1967 года размещался Институт биофизики РАН.
Нежин готовил поездку.
Арнольдов искал Крильчука.
Каменев докладывал о результатах командировки в Южанск. Илларионов слушал его, изредка помечая что-то у себя в блокноте одному ему понятными значками. Лунц, проработавший полдня с трупом Лжелеонидова, откровенно кемарил в дальнем углу кабинета.
Петр рисовал на листке человечков. С левой стороны — одного, с правой шестерых. От одного к каждому из шестерых потянулись тоненькие прямые, затем стали появляться надписи: слева — Филонов, справа — Сотов, «Леонидов», Давыдов, Отаров, Реусс, Крильчук. Над головами первой тройки Петр нарисовал крестики, над головами второй — вопросительные знаки.
Каменев закончил, закурил.
— Я, конечно, понимаю, что персона народного избранника очень важна для молодой демократии, — сказал он напоследок, — но не слишком ли высока цена?
Воцарилась пауза.
— Народ безмолвствует, — Петр обвел человечков красным фломастером.
— В анатомическом театре Парижского университета есть надпись: «Hic locus est, ubi mors gaudet succurere vitae»… — заговорил Лунц.
Услышав латынь, Каменев вспомнил Костю Андреева и улыбнулся.
— Так вот, будь моя воля, я бы поместил ее во всех бюро судебных экспертиз, а в морге ФСК, ставшем мне вторым домом, вывел бы золотом: «Вот место, где смерть охотно помогает жизни». Не могу знать, что бы там поведал живой «Леонидов» — может, и ничего, — а вот мертвый он нам кое в чем помочь может. Позволю себе изложить некоторые умозаключения…
Профессор кафедры судебной медицины Лунц страдал велеречивостью и говорил на совещании у следователя так, как если бы выступал перед студенческой аудиторией.
— Первое, что заслуживает внимания, это, конечно, его особые приметы. К ним относится в первую очередь татуировка — я в этом не силен и судить не берусь. А вот со шрамом на его бедре я повозился с пользой для дела. Очень интересный шрам! Ранение было глубоким, и без серьезной операции не обошлось: крестообразное рассечение мягких тканей предверхней части бедра с повреждением надкостницы. Получено оно было лет шесть-семь назад. Насколько я помню по курсу военной медицины, судя по конфигурации швов и повреждениям глубинных мышц, можно предположить, что такое ранение могло быть нанесено стабилизатором небольшой мины калибра пятьдесят миллиметров, выпущенной из дульнозарядного вьючного миномета. Я просил сделать несколько фотографий этого шрама. На пятках и внешних сторонах ступней покойника необычные уплотнения — вероятно, он много ходил пешком в спецобуви. На пальцах рук кожа плотная, на суставах и фалангах — мозольные образования. Такие кисти обычно формируются у каратистов после нескольких лет «набивки». Судя по возрасту — тридцать два, тридцать пять лет — спортсменом он был едва ли. Вот, пожалуй, все. Дальнейшее выходит за рамки моей компетенции, но я бы посоветовал искать офицера специального назначения, получившего в Афганистане осколочное ранение в бедро. Заключение, медицинские характеристики и фотографии будут готовы к утру.
Лунц пожал каждому руку и, получив разрешение Швеца, удалился.
— Алексей Иванович, завтра вместе с ребятами из УЭП тряхните этот «Прометей». Устроим им ревизию по полной программе, — Петр встал и принялся укладывать в портфель книги из шкафа. — Пошли спать, ребята. На сегодня — все, аут!
Доехав до станции метро «Измайловский парк», он пошел домой пешком. Еще работали магазины и киоски, откуда-то доносился запах кофе.
Гудел, содрогался в низкочастотном экстазе ресторан. Подъезжали, разъезжали охраняемые бандитами хозяева жизни. По улицам сновали наколовшиеся наркоманы, свет фар и неоновых рожков тонул в их мутных, расширенных зрачках. Повизгивали проститутки. Молодой бомж, опрокинув урну возле универмага, ковырял палкой мусор. В толпе прохожих был кто-то из двадцати шести тысяч освобожденных по амнистии уголовников. Часть из них за решетку упрятал Петр — упрятал, чтобы очистить родной город от грязи, обезопасить его жителей. Но человек предполагает, а Бог располагает.
— Но кто он такой, этот Бог?..
Перед мысленным взором Петра возник эскиз огромного полотна на тему убийства Филонова, составленный из наблюдений и выводов сотрудников, словесных портретов действующих лиц, отпечатков, почерков, допросов.
Что всполошило Реусса и Отарова? Почему так поспешно и непрофессионально был убит Давыдов? Не из-за Сотова — это ясно, прошло одиннадцать лет, принцип централизации власти и децентрализации ответственности, названный принципом демократического централизма, больше не работал, теперь они могли спокойно рассказать, по чьей указке был выпущен подрасстрельный Сотов. Но они начинают темнить, скрываться, убивать друг друга, как скорпионы в банке. Тот, кто увез Сотова, прекрасно понимал, что «пальчиков» его не переделать, попадись он — и цепочка сразу выведет на тюрьму, а там и на вызволителей смертника. Значит, не должен был Сотов попадаться! Осужденный за бандитизм и приговоренный к расстрелу за убийство, он едва ли представлял информационную ценность — не клад же зарыл, в самом деле. Зачем же и кому понадобился человек, который по документам числится мертвым и искать которого никому не придет в голову?.. Кто имел власть над Яковлевым, Отаровым и Реуссом в восемьдесят третьем? Политбюро, высшие чины МВД, КГБ, ГРУ, ГУИТУ?..
— Петр!.. Петр Иванович!..
Он оглянулся. С противоположной стороны через дорогу к нему спешила Ника с хозяйственной сумкой и букетом хризантем.
— Здравствуйте, Ника, — Петр пожал протянутую ладонь. — Позвольте…
Он взял тяжелую сумку той же рукой, в которой нес портфель, набитый книгами.
— Куда же вы пропали? Я вам звонила…
— Служу, — улыбнулся он. — Как ваши успехи?
Она стала рассказывать о выставке молодых художников «Стеб-Арт», с которой возвращалась, о новой роли в инсценировке «Бедных людей», говорила просто и вдохновенно, словно они расстались утром и между ними не существовало пропасти в восемнадцать лет. От нее веяло свежестью новой, незнакомой ему московской жизни, которая, судя по всему, минует его, как миновали семейные радости, загранпоездки, религиозные таинства и многое из того, что в пору его молодости казалось недосягаемым или запретным, непозволительно роскошным или преждевременным, а сейчас стало обыденным, банальным и недостойным обсуждения. «А ведь у меня могла быть такая дочь», — с грустью подумал Петр.
